Портрет неизвестной в белом - Чудакова Мариэтта Омаровна - Страница 8

• Предыдущая
• 8/42
• Следующая

Да, в Москву лететь было надо, как ни крути, – и по шифровке в конверте, который нельзя же было взять да и утопить в Миассе, и по личным делам. Тут тоже без совета дяди Толи было ему не обойтись.

Но прекрасно знал Ваня, что и за Уралом остался ворох дел, с которыми Жене без него не справиться, – она все же москвичка, в Сибири впервые. Ваня знал, что дела их только начаты, что освобождение невинного у них совсем не в кармане. Что такое в России милиция, суд и прокуратура, он знал лучше всех своих друзей. И потому, летя в Москву, не больно-то радовался. Сидел в самолете пригорюнившись, сон к нему не шел.

Билет он взял туда и обратно. А куда – обратно? Ну прилетит он обратно в Курган, откуда они сегодня утром вылетали, – а дальше что? В Оглухино ехать опять? Первое сентября надвигается. А учиться он где будет?.. Совсем темным было его будущее. Потому и сидел Ваня пригорюнившись.

Тезка же его Бессонов крепко спал, что и понятно было. Минувшую ночь, как и прошлые, они опять почти не спали. А когда спать-то? Самолет из Кургана в Москву вылетал в 8 утра. Приехать надо было не просто заранее, а здорово заранее – чтоб попытаться купить билет на сегодняшний рейс. Правда, люди уверяли, что это сейчас – без проблем, на полный самолет людей из-за дороговизны билетов не набирается. Хорошо хоть паспорта у обоих были в порядке – новенькие! Еще недавно, когда паспорта выдавали только в шестнадцать лет, фиг бы они улетели.

От Щучьего до Кургана километров двести, а еще от Оглухина до Щучьего больше сорока. А автобус уже два дня почему-то не ходит. И если бы не Шамиль – вообще неизвестно как бы добрались. В общем, выезжать пришлось, чтоб с запасом, чуть не в час ночи. У Мячика в доме никто еще и не собирался ложиться, и местные по домам не расходились. Всё говорили о том, как убийц искать.

Ну, по дороге покемарили немного в машине. Но в Сибири из солидарности с водителем ночью в машине на переднем сидении, где Грязнов сел, спать не принято. А потом уж и не до сна было – под рассказы Шамиля.

Шамилем звали того парня, который двумя днями раньше подвозил Ваню-опера вместе с Мячиком в Оглухино. Ему ведь тогда не до самого Оглухина надо было ехать, а в сторону от Шумихи. А он их подвез и денег не взял. Ваня успел рассказать ему, что у них беда – ни за что дали пожизненное их старшо му, и они хотят его выручать. Это Шамилю явно понравилось. Прощаясь, он дал Ивану и Тому (с ним он познакомился уже у дома Мячика) номер своего мобильного, сказав неопределенно:

– Звоните, если что.

Вот Ваня-опер и позвонил. И Шамиль приехал ночью и вез их до утра на скорости 120–130. Они с ним, конечно, в этот раз уже нормально расплатились, нахалами быть тоже нельзя.

А имя было единственным, что оставил сыну отец. Фамилию Шамиль носил материну. Правда, на этот раз он, разговорившись, сказал, что считает – отец жив и когда-нибудь объявится.

Со слов матери Шамиль знал о судьбе отцовской родни – деда и бабки. В феврале 1944-го их в родном горном селе в одну ночь погрузили на грузовики. Больных и состарившихся до беспомощности пристрелили на месте.

…Под шум мотора все, рассказанное Шамилем, теперь само собой лезло в Ванину голову. Про эти дела он услышал впервые. Нет, он знал, конечно, что чеченцев при Сталине куда-то переселяли и что они этот день – 23 февраля, между прочим, «мужской» всероссийский праздник! – даже отмечают как траурный. Но как это все реально было, он ни от кого не слышал. Негромкие слова водителя, смотревшего прямо перед собой в ночную тьму, раздвинутую впереди на несколько метров только фарами его машины, снова звучали в Ваниных ушах и постепенно стали превращаться в картины, будто виденные им самим.

– Как это?

– Да вот так, – сказал Шамиль, – мать все точно рассказывала. Она бабушку мою знала. Та знакомиться приезжала – ковер привезла, он у нас до сих пор висит, – и много чего ей насказала. Я-то не видел ее никогда. Не знаю даже, жива ли. Она еще матери говорила: «Ты мне нравишься, но не получится у вас с моим сыном жизнь. Русская женщина с горцем жить не может». Так по ее и вышло.

Ну вот, она и говорила матери про это все. В тот год – 1944-й – они с дедом моим только поженились – ему двадцать было, ей шестнадцать. Ну, наверно, только недели две прошло после свадьбы. Их за сутки всех из домов повыгоняли. Конечно, там в горах бандиты тоже были, их на Кавказе, по-моему, всегда хватало. Ну вот их и надо было ловить. А тут по-другому порешали – взять да весь народ выслать. А с гор зимой трудно было вывозить. Так в одном селении – у них не села, а селения называются, – всех в сараи согнали и сожгли… Хайбах – селение, я запомнил. В общем, бабку мою вместе со всеми погрузили в поезд и повезли сюда, в Сибирь, в чем кто был. Февраль, пурга. Их вывалили среди поля – копайте, говорят, себе землянки. И даже лопат не дали. Не знаю уж, чем мужчины копали. Ну, дети сразу стали умирать – замерзали просто. Кладбище быстрей, говорила, росло, чем поселок. Ну а потом бабка моя рожала чуть не каждый год. Четверо умерло. Как в землянке зимой грудные дети могут жить – я вообще не врубаюсь. Мой отец пятый был, в 1952-м родился, бабка говорила матери, мать запомнила – «За год до смерти людоеда».

Самолет ровно гудел, страхи прошли, и Ване-оперу лезли и лезли в голову непрошенные мысли. Верней, даже не мысли, а воспоминания. Причем не свои, и не Шамиля, и не его бабушки, а Ваниной. Вместо сна лезли ему на ум почему-то ее рассказы о прошлом их семьи.

Октябрьская революция 1917 года на Урал пришла не сразу, но все же пришла. У Ваниного прадеда был в Златоусте дом. Его занял отряд красноармейцев во главе, конечно, с большевиками – командиром и комиссаром; хозяев выгнали, они где-то у родных жили. И когда месяц спустя прадед, бабушкин отец, вошел в свой дом, где побывали большевики, и увидел нечистоты в комнате и выломанные дверные ручки, он тут же свихнулся.

Да, вот так взял и сошел с ума. «В одночасье», как говорила бабушка. Оказывается, так бывает. А до этого был нормальный, и в роду ничего такого не было.

А потом полезла в Ванину голову еще одна история, слышанная в совсем уж раннем детстве. С чего, спрашивается? Ваня и не думал, что он ее помнит.

Это было уже с отцовской родней, и позже гораздо, при Брежневе. Отцов дядька был директором совхоза. Оказался очень хорошим хозяином, и в его совхозе людей работало втрое меньше, чем в соседних, а зарплата и продукция были в шесть раз больше. В общем, этот дядька, видно, своим умом, не учась в американских университетах, а просто имея хорошую башку на плечах, допер до рыночной экономики.

В полудремоте Иван увидел явственно, как отец сидит за столом с гостями, разливает водку по стаканам и зло говорит: «И что? Соседи-то – в дураках! У них-то – плановое хозяйство, – больше пьют, чем работают! Стукнули в обком, те – куда надо. Засудили – и сгноили в лагере! Здесь же, в наших краях! Сорока лет мужику не было! Работник – сейчас такого днем с огнем не сыщешь!» И пятилетний Ваня, у которого как раз недавно было нагноение на пальце, и он плакал от боли, представляет, сидя на своем коврике, как у папиного дяди все тело покрылось гнойными пузырями, и он от этого умер.

Одна история – еще ничего. Мало чего на свете бывает. Но когда три такие истории сошлись в полусонной Ваниной голове, поплыли в ней непривычные для него вопросы: «И чего это за страна такая наша Россия? Почему своих хороших людей-то столько извели?..» И, не найдя ответа, Ваня наконец заснул – за полчаса до того, как объявили, что «наш самолет приступил к снижению».

• Предыдущая
• 8/42
• Следующая