Портрет неизвестной в белом - Чудакова Мариэтта Омаровна - Страница 31

• Предыдущая
• 31/42
• Следующая

Этот вечер в камере Олег Сумароков решил посвятить Сетону-Томпсону.

Как же любил он в детстве его «Рассказы о животных»! Конечно, все они кончались трагически. Но какие сильные дикие звери, красивые и трогательные животные действовали в них! Какие, если можно так сказать не про людей, яркие личности!

Он стал перебирать в памяти эти истории. «Домино. История одного черно-бурого лиса». Сразу всплыло, как однажды лис возвращался домой с добычей, и навстречу ему из норы высунулись пять черных носиков, и пять пар глазенок, блестящих как бисер, уставились на него. И вот лис, их отец, слышит лай собаки – и отважно устремляется ей навстречу, чтобы увести от норы…

И сейчас Олегу все это казалось таким же трогательным, как в детстве.

Он не стал вспоминать, даже отогнал усилием воли, страшный конец истории Вулли – пса, которого хозяйка разоблачила в преступлении. Он выбрал на этот вечер историю громадного оленя Песчаных холмов.

Охотнику на оленей все тяжелей становится убивать их – так прекрасны эти животные. И вот наконец он нагнал большого оленя. Надо стрелять. «Олень стоял как изваяние. Он стоял и смотрел прямо в глаза Яну своими большими правдивыми глазами. Ружье дрогнуло в руке Яна. Он поднял его и снова опустил…» И вот они стоят и смотрят в глаза друг другу. Потрясающий момент! И опять Олег дословно мог повторить самые последние фразы – голос, заговоривший внутри охотника: «…Ступай, без страха броди по лесистым холмам – никогда более я не стану преследовать тебя. Чем больше я узнаю жизнь – тем ближе становишься ты мне, и я не могу смотреть на тебя как на добычу, как на лакомый кусок мяса.

Ступай спокойно, без страха.

Мы никогда с тобой не встретимся. Прощай!»

Когда эта последняя фраза прозвучала в его памяти, у Олега стиснуло сердце. Он закусил подушку зубами. Он не хотел думать о тех, с кем он никогда больше не встретится. На глазах его выступили слезы, но он их не чувствовал.

В тот же вечер далеко от Потьмы, в Москве, Ваня Грязнов сидел напротив полковника Пуговошникова за столом, накрытым белоснежной скатертью и уставленным всякой снедью, и впервые за последние двое суток чувствовал себя счастливым.

– Ты ешь, ешь, – говорил дядя Толя особенным своим хрипловатым баском. – Ешь, а сам слушай. Так вот, сынок, ты и думать не смей, что в милиции все такие. Тебе еще пяти не было – ты уже хотел в милицию идти. И не отступай! И не смотри ни на кого! Это твоего отца мачеха охомутала. Бабы – они не таких скручивали, узнаешь еще. Нам в милиции сейчас честные ребята очень нужны. И продержаться честно они там могут, не слушай никого. Это те плачут, у кого кишка тонка.

Вот ГИБДД возьми – ведь с ДТП у нас в России – караул. Больше всех в мире жертв на дорогах – пойми! В Афгане за десять лет войны 15 тысяч погибло. Много, считаем, – неужели мало? А в прошлом году на дорогах 39 тысяч погибло! Сколько инвалидами осталось – не говорю. Скоро все друг друга передавим, народу в России не останется.

Нам порядочный инспектор на дорогах до зарезу нужен! Такой, кто пьяного водителя за деньги не отпустит – кати, мол, дальше, куролесь! Это ведь все равно что головорезу нож в руку дать и послать на большую дорогу – иди, братец, зарежь кого-нибудь…

Вот месяц назад у Подольска отпустили так одного – откупился. И через полчаса целая семья в две минуты на тот свет ушла. Скорой и делать было нечего. Пятеро душ! Пара молодая еще и трое детишек…Рассказывали потом – за бабкой ходят по пятам: ищет минуту руки на себя наложить.

А покупные-то права?.. Они сейчас – через одного! Вот такой продажный инспектор ему их устроил, на дорогу выпустил. А какой он водила? Он ездить не умеет! У него деньги есть, а уменья-то нет!.. Ведь вот так человеку, который водить не умеет, права давать – это ж одно и то же, что в банде участвовать! И там, и там людей губят.

…Ты что, Иван? Даже и не думай. Пойдешь в училище, наденешь погоны милицейские… Кто в России порядок-то наводить будет? Или фюрера будем ждать? А то вон многие Сталина нового ждут, а по мне – один хрен! Гитлер чужие народы клал, а Сталин – своих. Вот и вся разница…И еще раз тебе говорю, Ваня, – дядя Толя уже начинал немного хмелеть; сильно пьяным, как отцовы дружки, он никогда не бывал, – только в милицию! Да, ты там всякое встретишь. И воров встретишь, да. И таких, кто за деньги дела и прекращает, и заводит. Всякие там сейчас есть. И давить на тебя будут – обязательно: «Будь как мы!» Но не поддаться – можно! Можно! Не верь никому, что нельзя!

Если такие честные ребята, как ты, в милицию не пойдут, – что будет-то у нас, а?.. Россию-то матушку не жалко разве? Мы что же – самый воровской народ в мире, что ли? Давайте тогда и объявим это! И не будем больше обижаться: «Нас не уважа-а-ют!..» А чего нас тогда уважать-то, а?.. Чего, я тебя спрашиваю, Ваня, отвечай мне!..

Уже немного осталось и до пьяных слез, и жена дяди Толи, добрая тетя Катя, увела его спать, уговаривая по дороге не принимать все так близко к сердцу, а то если принимать – это никакое сердце не выдержит.

А Ваня Грязнов в эту ночь впервые, пожалуй, в своей юной жизни, не мог заснуть до рассвета.

Он был взволнован разговором с дядей Толей. Картины будущей его жизни наползали одна на другую. В них мешались известные ему события и воображаемые. То он представлял, что едет в милицейской уже форме в автобусе, – и вдруг автобус круто выруливает к обрыву. Ваня мгновенно кидается вперед, перехватывает руль у потерявшего сознание водителя и в последнюю секунду отворачивает автобус, полный людей, от обрыва. То ему представлялось, что другой уже автобус упал в реку, а он разбивает два окна и помогает выбраться людям, а двух детей, ухватив под мышки, успевает вытащить живыми… И матери обливают Ваню благодарными слезами. (Про обе такие истории Ваня читал.)

Потом он видел трех бандитов, напавших на девушку и парня в темном парке. И Ваня сначала стрелял в воздух, а потом открывал огонь на поражение, и двое бандитов падали, а третий убегал как заяц. Но Ваня преследовал его – по снежной дороге, залитой голубоватым лунным сиянием. Он бежал – и шаги его становились все длиннее, а сам он – все выше и выше.

Ваня спал, и за окном луны уже не было – занимался рассвет.

В это время тезка Ивана Грязнова сидел над связкой старых писем, которые дала ему с собой в Москву Женя.

«Бесценная моя! Не успела отъехать моя пролетка, как я стал вспоминать о тебе и горевать, что опять так и не дописал твой портрет. Ах, верно брат мой Антон вечно попрекает меня ленью! Сам он встает в пять утра, пока весь наш бедлам еще спит, и пишет, пишет в тишине свои рассказы, пока я сплю еще сном праведника, каковым, увы, не являюсь… Горюя, стал обдумывать, как бы мне снова появиться в ваших палестинах и дописать. Только не вздумай задевать куда-нибудь твое белое платье с широкою оборкою! Знаю я вас, молодых девиц! Только в нем ты должна снова мне позировать, помни это…Смотри же, чтоб этот портрет не съели крысы»

«…Ненаглядная моя! Вспоминаешь ли ты своего Николашу? Или ветром с бабкинских полей вовсе выдуло из твоей головки всякую память обо мне? Что до меня, то я без конца тебя вспоминаю…»

Письма были адресованы в село Бабкино Воскресенского уезда. Несколько из них датированы были 1887 годом, а одно – серединой мая 1889-го и послано из города Сумы. В нем Николай с юмором писал о своей болезни и с радостью – о будущей работе:

«Я так громко и противно кашляю, что тебе бы это не понравилось, душа моя. Но здесь мне становится все лучше и лучше. Мечтаю о том, как следующим летом приеду в вашу деревню и буду писать маслом пруд, березы и тебя, моя прелесть».

• Предыдущая
• 31/42
• Следующая