Рунная магия - Харрис Джоанн - Страница 59
- Предыдущая
- 59/95
- Следующая
Итак, она была права. Один действительно блефует. Его чары на исходе, он один, и единственное преимущество, которое у него осталось, — прочная верность ванов — скоро исчезнет.
По его пятам Скади вернулась в пасторский дом, вбежала в полуоткрытую боковую дверь и метнулась разбудить Ната.
— Он здесь, — сообщила она.
Нат коротко кивнул. Похоже, внезапное пробуждение ничуть не смутило его. На самом деле Скади не была уверена, что пастор вообще спал. Он встал, и Охотница увидела, что он лежал в одежде. Его глаза мерцали в лунном свете, зубы скалились, цвета не выдавали ничего, кроме возбуждения. Одна его рука немедленно схватила Хорошую Книгу, лежавшую у кровати, другая вцепилась в золотой ключ на кожаном шнурке.
— Помнишь, что делать? — спросила Скади.
Нат молча кивнул.
Этельберта громко завизжала при виде белой волчицы у своей постели, а затем еще громче, когда Скади приняла свой обычный вид. Ни Охотница, ни сам Нат не обратили на нее ни малейшего внимания.
Лежа в кровати, она дрожала в своей ночной рубашке.
— Нат, прошу тебя, — взмолилась Этельберта.
Нат даже не посмотрел на жену. По правде говоря, в этот миг он вообще не слишком походил на Ната, стоя у постели в рубашке и брюках. Его длинная тень металась по потолку, и сияние — она была уверена, именно какое-то сияние — исходило из его горящих глаз.
Этельберта села, она все еще была до смерти испугана, но старалась выразить свое возмущение, свою ярость на это бесстыдное создание, эту голую гарпию, которая соблазном увлекла ее мужа в глубины безумия и даже хуже того. Она знала, что никогда не была красавицей, даже в юности. А если бы и была — сама майская королева недостойна была прислуживать демонице, которую он называл Охотницей. Но Этельберта любила мужа, каким бы тщеславным и пустым он ни был, и не собиралась сложа руки стоять и смотреть, как его пожирают.
— Прошу тебя, — повторила она, цепляясь за руку мужа. — Пожалуйста, Нат, отошли ее. Отошли их всех, Нат. Это же демоны, они лишили тебя разума…
Пастор только засмеялся.
— Вернись в постель, — велел он, и в темноте его голос обрел звучность, которой был лишен при свете дня. — Это не твоя забота. Я служу Ордену, и не смей лезть в его дела.
— Но, Нат, я твоя жена…
Он взглянул на нее, в глазах его крутились колеса странного пламени.
— У экзаменатора Ордена нет жены, — сказал пастор. И потерял сознание.
Всего на несколько секунд. Скади привела его в чувство резким щипком. Этельберта села с глазами, полными слез, плотно прижав руки к губам.
«У экзаменатора Ордена нет жены».
Что он имел в виду? За ум Этель Парсон ценили не больше, чем за красоту. Все знали, что она купила положение на отцовские деньги. Независимо мыслящей она тоже не была. Никто и никогда не спрашивал ее мнения. Ей всегда говорили, что довольно выполнять свой долг: быть хорошей дочерью церкви, хорошей госпожой, хорошей хозяйкой, хорошей женой. Она также надеялась стать хорошей матерью, но этой радости ей не довелось испытать. Однако дурой Этель тоже не была, и сейчас она отчаянно пыталась сообразить, что происходит.
«У экзаменатора Ордена нет жены».
Что это значит? Этель, разумеется, не питала иллюзий насчет привязанности мужа. Уродины редко выходят замуж по любви. Но денег, в отличие от красоты, с годами часто становится лишь больше. И все же быть отвергнутой столь жестоко, да еще перед ней…
«Не время себя жалеть, Этельберта. Помни, кто ты такая».
Внутренний голос, который произнес эти слова, звучал грубо, но отчего-то знакомо. Этельберта слушала его со все возрастающим удивлением. «Да это же мой голос», — подумала она. Впервые в жизни в ее голову пришла подобная мысль.
Она посмотрела на мужа, все еще лежащего на полу. Этельберта испытывала множество чувств: тревогу, страх, боль предательства, обиду. Она все это понимала. Но было еще кое-что, что она не без удивления определила как презрение.
— Этель… — слабым голосом произнес Нат. — Принеси мне воды и одежду. Сапоги из чулана и платье для госпожи. Твое розовое шелковое сойдет или сиреневое.
Этельберта помедлила. В конце концов, повиновение было в ее характере, и казалось настоящей изменой устраниться и ничего не делать, когда муж просит. Но тот внутренний голос трудно было игнорировать, единожды услышав.
— Сам принеси! — рявкнула она, запахнула халат и вышла из комнаты.
Ее уход не слишком обеспокоил Ната. Ему хватало других забот, более важных; и не последней была та, которая возникла непосредственно перед обмороком: прилив энергии, несомненность предназначения, захватывающее ощущение бытия кем-то другим, не просто деревенским пастором, у которого на уме лишь десятина да исповеди, — кем-то совсем другим.
Он взял Хорошую Книгу, что лежала у постели, и его странно успокоила ее привычная легкость в руке, тепло и гладкость основательно вытертого переплета. Сняв золотой ключ с шеи, Нат Парсон открыл Книгу Слов.
На этот раз прилив силы почти не затормозил его. Сами слова — чужие, ужасные гимны силы — стали понятнее теперь, когда он просматривал страницу, простые и знакомые, как стишки, которые он учил у матери на коленях. Голова у Ната немного закружилась. То, что еще вчера казалось таким новым и страшным, так быстро, так назойливо стало привычным сегодня.
Скади наблюдала за ним пристально и с подозрением. Что случилось? Только что он лежал на полу, отдавая приказания Этель и требуя принести сапоги, и тут же стал… просто другим. Словно зажгли огонек, словно поворот колеса превратил его из безвольного, достаточно тщеславного типа в кого-то совершенно другого. И все это в мгновение ока. Возможно, из-за Слова? Или просто из-за трепета и предвкушения действий?
Ей хотелось бы как следует обдумать это, но времени не было. Один в пути, и пока что ей нужен этот человек и его Слово, чтобы осуществить свой план. А там поглядим. Пастор нужен лишь временно, и, когда он исполнит свое назначение, Скади без сожаления разорвет их договор.
Вообще-то, подумала она, это может даже принести облегчение.
В былые времена, размышлял Хеймдалль, они бы держали совет в зале Браги. Там был бы мед и эль, смех и песни. Теперь, конечно, одно воспоминание о прежних днях расстраивало его.
Он выглянул из окна. Один ждал во дворе, более не согбенный старик, но муж — выше любого смертного, окутанный светом истинного обличья. Хеймдаллю казалось, что Один соткан из света. Если бы кто-нибудь из людей осмелился взглянуть на него, то непременно бы ее увидел, эту синюю подпись, пылающую на лице одноглазого попрошайки, стекающую с кончиков его пальцев, потрескивающую в его волосах.
— Я иду, — сказал Хеймдалль.
— Мы все идем, — ответил Фрей.
Он оглянулся на остальных ванов. Те тоже были в обличьях и полнились светом: Идун и Браги в летнем золоте, Ньёрд с гарпуном, Фрейя…
Он поспешно отвернулся. Неразумно пристально смотреть на богиню Желаний в ее подлинном обличье, даже если ты ее брат.
— Не уверен, что это благоразумно, сестрица… — пробормотал он.
Фрейя засмеялась, издав странный звук — нечто среднее между звоном монет и последним хрипом умирающего.
— Милый братец, — пропела она. — У меня свои счеты с Одноглазым Одином. Поверь, я ни за что на свете не пропустила бы сегодняшнюю встречу.
На столе рядом с ними стояла бутылка вина. Браги взял ее. По законам, установленным прежде, между теми, кто разделил еду и вино, невозможно кровопролитие. И пусть зал Браги обратился в прах, законы чести и гостеприимства по-прежнему нерушимы. Если Один хочет поговорить — пусть. Все, что он сделает, будет сделано согласно закону.
Мгновение они смотрели друг на друга. Шесть ванов и Одноглазый, сверкающие, точно герои легенды, точно горы на солнце.
- Предыдущая
- 59/95
- Следующая
