Заклинание мантикоры - Форд Джеффри - Страница 2

Я хотел было взглянуть на рану, но тут же повернул голову в другую сторону, побуждаемый инстинктом: там старик мурлыкал, взвизгивал и чирикал. Плотное облако — запах этого существа — тяжестью сдавило мне нос, а потом я услышал первую зажужжавшую муху. Волшебник отвесил мне пощечину и заставил смотреть на мантикору. Он так ухватил меня за загривок, что спорить с ним было трудно.

Существо было густо-багряным, всех оттенков багреца. Сначала я заметил цвет. Потом обратил внимание на зубы и некоторое время не мог переключиться ни на что другое. Оскал и улыбка одновременно. Затем я увидел львиные лапы, мех, грудь, длинные красивые волосы. Хвост, составленный из блестящих сегментов и заканчивающийся гладким, острым жалом — на кончике его застыл зеленый пузырек яда.

— Пиши, — распорядился Уоткин, — Самка мантикоры.

Я нашарил перо и вывел эти слова в самом верху листа.

Волшебник сделал шаг; казалось, это заняло несколько минут. Потом еще шаг и еще, пока медленно не обошел вокруг стола, изучая существо со всех сторон. В правой руке Уоткин держал трость с вырезанной на набалдашнике его собственной головой. Трость не касалась пола.

— Изобрази ее, — велел наставник.

Я принялся за работу, хотя с художествами у меня было неважно. Тем не менее я ее запечатлел: человеческая голова, мощное туловище льва, хвост скорпиона. Это был мой лучший рисунок — и все же чересчур ужасный.

— Впервые я увидел такое существо в детстве, — начал рассказывать Уоткин, — когда учился в школе. Мы отправились к озеру на прогулку и как раз миновали фруктовый сад и большой луг, поросший желтыми цветами. Моя учительница — ее звали Леву, и над губой у нее была родинка — указала вдаль, положив другую руку мне на плечо, и прошептала: «Смотри — мантикоры, муж и жена». Я увидел размытые темно-красные пятна, срывавшие низко растущие плоды на краю луга. Тем же вечером, когда мы возвращались в город, мы услышали их характерную трель, а потом две мантикоры напали на нас. У этих чудищ три ряда зубов, движущихся с идеальной синхронностью. Я наблюдал, как они пожирали учительницу, пока та лихорадочно исповедовалась мне. Пока я молился за нее, мантикоры декламировали стихи на чужеземных языках и слизывали кровь с губ.

Я записал все слова Уоткина, хотя толком не понимал, для чего это нужно. Наставник ни разу не посмотрел мне в глаза; он очень медленно двигался вокруг существа, слегка тыкая в него тростью, и прищуривал глаз, вглядываясь во тьму его тела.

— Видишь это лицо? — спросил он меня. Я кивнул. — Несмотря на свою дьявольскую улыбку, оно прекрасно.

Я попытался представить себе мантикору без этой усмешки, но перед моим мысленным взором упорно представала усмешка без мантикоры. Достаточно сказать, что кожа у нее была темно-красной, как и мех, а глаза имели цвет желтых алмазов. Волосы ее жили своей собственной жизнью — густо-пурпурные плети, повиновавшиеся ее велениям. И еще эта гримаса…

— Моя любимая жила рядом со мной, и волосы у нее были такие же длинные, как у этой мантикоры, только золотистые. Я был чуть младше, чем ты сейчас, она чуть старше. Лишь однажды мы с ней ушли вместе в пустыню и забрались в дюны. Там, в развалинах, в подземелье, мы нашли высеченное в камне лицо обезьяны-горбуна. Мы легли рядом с ним, поцеловались и уснули. Наши родители и соседи искали нас. Поздно ночью, когда она спала, с поджатых губ каменного лица сорвалось дуновение, предупреждая меня об опасности и о времени. Проснувшись, она сказала, что во сне побывала у океана, где вместе с мантикорой ловила рыбу. В следующий раз мы поцеловались на нашей свадьбе. Запиши это! — крикнул Уоткин. Я сделал, что смог, не понимая, то ли мне рисовать мантикору, то ли волшебника с ней на берегу. — И еще насчет усмешки: она непрерывно, беспрестанно издает скрежет за счет врожденного вращательного механизма, состоящего из хорошо смазанной челюсти и трех рядов зубов, — даже после смерти, в могиле, она жует непроглядную тьму.

— Это мне тоже записывать? — уточнил я.

Волшебник снова двинулся вперед. Несколько мгновений спустя он отозвался:

— Нет.

Затем положил трость на край стола и обеими руками взялся за лапу мантикоры.

— Посмотри на эти когти, — произнес он. — Как ты думаешь, сколько голов она снесла?

— Десять, — предположил я.

— Десять тысяч, — уточнил он, роняя лапу и вновь беря трость. — А сколько еще она снесет?

Я не ответил.

— Лев — это мех, мышцы, сухожилия, когти и скорость, пять важных компонентов непостижимого. Некогда дришский король захватил и приручил выводок мантикор. Он повел их в битву на железных цепях, каждая длиной в тысячу звеньев. Мантикоры прошли сквозь передние ряды атакующих айгридотов с такой ловкой целеустремленностью, какую сам король демонстрировал лишь с наиболее примечательными красотками.

— Это записывать? — поинтересовался я.

— До последней буковки, — кивнул волшебник. Он медленно перемещался, и в конце концов его трость стукнула по полу. — Предположительно внутри однокамерного сердца мантикоры плавает еще один более маленький орган. У него в центре находится небольшой золотой шарик — из такого чистейшего золота, какое только мыслимо. Такого чистого, что его можно есть. Говорят, если его употребить в пищу, узришь миллион прекрасных грез, и все они — о полете. У меня был дядя, который охотился на это существо, убил одно, вырезал золотой шарик и съел. После этого мой дядя бывал в здравом рассудке лишь пять раз в день. Он постоянно ходил, свесив язык; взгляд его блуждал. Однажды ночью, когда никто не видел, он ушел из дома в лес. Некоторое время доходили слухи о святом в лохмотьях, а потом один посетитель вернул дядино кольцо и часы и объяснил, что нашли голову дяди. Когда ее благополучно поместили под стекло, я впервые в жизни применил магию и заставил голову говорить о последней встрече дяди с мантикорой. Голова изрекла: «Когда мы покончим с этим, мальчик, возьми прядь моих волос. Когда состаришься, свяжи их узлом и носи в кармане жилета. Они отвратят опасность… до какой-то степени».

— А насколько быстро они бегают? — спросил я.

— Насколько быстро? — повторил Уоткин и остановился.

Сквозь окна и портики галереи пронесся ветерок. Волшебник быстро обернулся и через плечо бросил взгляд в окно. Грозовые тучи, пышная живая изгородь, влажность роз и коричного дерева. Мухи вились уже целым роем.

— Очень быстро, — произнес волшебник, — Запиши это. Отметь, что она не ранена. Охотники не убили ее. Она умерла от старости, а они ее нашли.

Уоткин застыл в безмолвии, заложив руки за спину. Я уже подумал, что его речь окончена. Но волшебник кашлянул и продолжил:

— Есть точка, в которой гримаса боли и улыбка сливаются в своей напряженности и имеют почти — но все же не совсем — одно и то же значение. В такой, и только в такой момент ты можешь понять скорпионий хвост мантикоры. Лоснящийся, черный, ядовитый, острый, как игла, он движется, словно молния, пронзает плоть и кость, впрыскивает химический реактив, который стирает всякую память. Когда ты ужален, тебе хочется кричать, бегать, всадить стрелу из арбалета в ее пурпурное сердце, но, увы… ты все забыл.

— Я записываю, — напомнил я.

— Великолепно! — Уоткин провел свободной рукой по одному из гладких фрагментов скорпионьего хвоста. — Не забудь упомянуть про забывание, — Он рассмеялся над собственными словами, — Одно время яд мантикоры использовали для излечения определенных разновидностей меланхолии. Очень часто в сердце депрессии таится какой-то случай из прошлого. Если зеленый яд продуманно отмерить и при помощи шприца с длинной иглой ввести в уголок глаза, он мгновенно парализует воспоминание, уничтожив заодно и причину печали. Я слышал об одном типе, который принял слишком большую дозу и забыл, как забывать, — он помнил все и не мог выбросить из головы ничего. Каждая секунда каждого дня заполняла собою его голову, которая в конце концов взорвалась. Однако этот яд не убьет тебя. Он всего лишь ошеломит тебя неспособностью помнить, благодаря чему зубы доберутся до своей цели. Случается изредка, что мантикора ужалит кого-то, но не сожрет. Все выжившие впоследствии описывали одну и ту же иллюзию: мгновенное путешествие в старый четырехэтажный летний дом с гостевыми комнатами, закатами и комарами. Пока продолжалось действие яда — это примерно около двух дней, — жертвы пребывали в этом пристанище… в воображении, конечно же. С наступлением темноты там дул прохладный ветерок, ночные бабочки, бьющиеся в оконную сетку, отдаленный шум прибоя — и жертва приходила к выводу, что она здесь одна. Полагаю, умереть в муках от воздействия этого яда — словно навечно остаться одному в этом прекрасном месте.