Рубин эмира бухарского - Казанин Марк Исаакович - Страница 20

• Предыдущая
• 20/46
• Следующая

— Да слухи такие, — говорил Борис. — И не дай бог попасть в этот суп, когда начнется. А вы слышали?

— Кое-что слышал, — сдержанно ответил Листер.

— По-моему, всякий здравомыслящий человек должен смотать удочки, пока не поздно, а то потом, когда начнется всеобщая резня по-азиатски — вы ведь знаете этих дикарей, — тогда не одним большевикам, но и нам ног не унести.

Листер молчал, видимо обдумывая или колеблясь.

— Ну, до этого еще далеко...

— Далеко? — разгорячился Борис. — Здесь восемьсот офицеров в окрестностях одной Ферганы, тысяча сартов, да еще ожидается удар со стороны Афганистана. Всех урусов, кто не будет на стороне восставших, прирежут, как кур. Господа комиссары, конечно, навострят лыжи, а вот мы куда?

— Да, куда? — спросил Листер прямо.

— Куда? Весь отряд уйдет за границу! До нее рукой подать. Советская власть кончается в пяти шагах, за пределами последнего комбеда. И взять с собой что есть.

— Черт его знает! — вырвалось у Листера. — Действительно, если подумать...

— А что вас связывает с ними? Что вы им должны? Что, вы вместе с ними свиней пасли? Плюнуть, взять все ценное — и за границу.

— Нагонят, отберут, расстреляют, — деревянным голосом отвечал Листер.

— Кто нагонит, отберет, расстреляет? Это офицерский-то корпус? Никогда в жизни! А вы, бывший офицер, — в нем желанный гость.

— Так-то оно так, — постепенно уступал Листер. — А уйдешь, там с голоду подохнешь.

— Это с оружием-то? Да что вы! У кого оружие, тот в этих краях не только сыт и одет — это ерунда, но все золото, все блага — все принадлежит ему. Не забудьте, что туземцы все без исключения — бараны и трусы. Покажи им одни ножны русской шашки, и они...

— Это, между прочим, я слышал сто раз, — возразил Листер, — во время гражданской войны. А какой результат? Победа над большевизмом и прочие большие прожекты — это у меня во вторую очередь, а вот моя личная судьба меня более или менее кровно интересует, и тут...

— Эспер Константинович, — Борис, должно быть, схватил и держал его за руки, — поверьте мне, об этом как раз весь разговор, этому мы научены — единственной вещи: каждый за себя, устраивайся как можешь, надо взять и уйти, вот задача.

— Пожалуй, вы правы, — с последними остатками колебания в голосе ответил Листер, — но еще раз: как, что, когда? Все зависит от этого. Я ведь не мальчик и не деревенщина, чтобы покупать кота в мешке.

— Предоставьте это мне, — задохнулся Борис. — Я вам в свое время все сообщу. У меня такие заграничные связи, что вам во сне не снились. Родной дядя, брат отца, — вождь эмиграции за границей, председатель офицерского союза, генерал-лейтенант.

Послышался шум отодвигаемых табуреток. Что, они пожимали друг другу руки, что ли?

— Ну я рад, что вы так отнеслись, — говорил Борис. — Иначе и быть не могло. Вы же наш, что вам делать с этими хамами?

Наступила маленькая пауза.

— Ну, а ваши эти сибиряки, как они? Можно на них полагаться?

Листер явственно хмыкнул:

— Да это барабанные шкуры. Пойдут куда угодно, где больше дадут. Я с ними сам поговорю.

— Хорошо. А вот этот еще последние дни все путается под ногами, недопеченный филозоф Глеб? Вы что-то к нему неравнодушны. По-моему, ему лучше даже не намекать. Вы ведь знаете, он дружок Паши, а Паша в ревкоме, и, кажется, по секретной части. Разболтает, а того и гляди, продаст.

— Нет, он не опасен, но, конечно, лучше подальше.

Беседа кончилась. Больше ждать было нельзя, иначе Борис, выходя, мог накрыть меня, и тогда моим разысканиям и самому мне — конец. Я начал неслышно отползать в сторону, как вдруг из палатки донесся громкий яростный голос, звук глухого удара, падение тела. Пригнувшись, я быстро, насколько позволяла нога, вернулся на прежнее место.

Я услышал чей-то хрип, как будто кого-то душили, и несдержанный, полный бешенства голос Листера:

— Чекистская гадина, ты пришел сюда провоцировать! Я тебя сейчас прикончу, и никто слова не скажет. Мало того, что моего отца и двух братьев красные свиньи расстреляли, последнее имение отобрали, самого полтора года в тюрьме гноили, теперь ты приходишь, чтобы поймать меня на удочку. Говори, кто тебя послал? Восемьсот офицеров выдумал, негодяй, и глазом не моргнул!.. Говори, скотина, перед смертью...

В ответ слышался слабый, прерывающийся голос Ратаевского:

— Я не могу... пустите... клянусь словом офицера...

Он захлебнулся.

Очевидно, Листер ослабил железное кольцо вокруг шеи Бориса, потому что наступила пауза.

— Эспер Константинович, разве можно так, неужели вы не отличаете своих?

— Мерзавцы, — бормотал Листер, — убийцы... Чем ты докажешь, что ты не лжешь и не провоцируешь?

— Да чем угодно. Хотите, пойдем в тугаи вместе, там полковник Полумордвинов и атаман Зубов — их знает весь Туркестан... и есть еще один, более интересный человек из-за границы.

— Кто такой?

Ратаевский сдержался:

— Познакомлю. Увидите.

После небольшого молчания он искательно переспросил:

— Так привести? Или туда пойдем?

— Никуда я не пойду. А сумеете привести так, чтоб совершенно незаметно?

Ратаевский поколебался:

— Сумею. Только они тоже захотят чего-то реального. Им нужно оружие, патроны, медикаменты — все это у вас есть или можете достать.

— Дам, — отрубил по-солдатски Листер. — Ну идите, довольно на сегодня. И смотрите...

Я отполз, добрался до своей палатки и влез на свое место. Через несколько минут вошел Борис и лег невдалеке от меня.

Последующие дни я был свидетелем самых постыдных событий. Я решил не выходить из палатки, так как Листер и Борис, несомненно, должны были теперь остерегаться меня.

Однажды вечером после уйгурских пельменей, каурдака[5], дыни и чая, когда все постепенно улеглись, из тугаев вынырнуло несколько фигур, которые, озираясь и переползая, достигли палатки Листера. В темноте трудно было разобрать, но люди показались мне оборванными, лица заросшими. Что происходило в палатке у Листера — не знаю, но назад посетители вышли примерно часа через полтора, слегка пошатываясь под тяжестью мешков, которые они несли.

На следующее утро мимо нашего лагеря прошли две лошади с вьюками, а днем еще четыре и, не останавливаясь, подались прямо в тугаи. Все это происходило среди бела дня. Часовые-узбеки вопросительно поглядывали на русских командиров, безмолвно спрашивая, не остановить ли это непонятное движение и не открыть ли стрельбу, но те только безучастно смотрели или отворачивались. Откуда везли эти вьюки? Вид их будто мне знаком. И вдруг как молния осенила догадка. Не от меня ли, из макбары? Я облился потом: они делали меня невольным участником.

Зайдя к Листеру и почти не глядя на него (до того он стал мне ненавистен с тех пор, как я узнал, что он пошел на предательство), я сказал, что думаю отправиться к себе, если я ему не нужен.

— Да чего лучше, — ответил он. — Я и то хотел вам сказать. Тут столько людей, что вы должны чувствовать себя одиноким. Езжайте!

Тон его голоса был настолько сочувственным и простым, что я чуть было внутренне не потянулся к нему.

По приезде в макбару я сразу же бросился в ту келью, где были навалены ящики, мешки и бочки. В середине зияла брешь: очевидно, уже немало было вынесено. Из расспросов узбеков я выяснил, что сюда приезжал один из трех мушкетеров, Феоктистов, и сам выбирал и отгружал вьюки. И все это за моей спиной, когда меня уговаривали подольше остаться в лагере. Они вывезли, конечно, самое ценное, такие вещи, как... Тут краска стыда залила мне щеки. Ведь я не знал, что было в келье, что привозилось в течение целого месяца. Я не интересовался тем, что делалось у меня под носом, я вел себя со своими индийскими стихами, как последний юродивый или дурачок. «Недопеченный филозоф», как назвал меня Борис.

• Предыдущая
• 20/46
• Следующая