В Солнечном городе - Тимофеев Валерий - Страница 14

• Предыдущая
• 14/20
• Следующая

И сквозь громкое биение сердца:

— Я что, тебе… да?

— Угу…

На десятый день его отпуска справили скромненькую свадебку.

— Вернешься, догуляем, — пообещали родные.

Здесь впервые поцеловались, впервые и надолго поверили сердцам, доверились и стали самыми близ-кими людьми на свете.

Утром он возвращался в часть.

Аннушка вцепилась обеими руками в его локоть — не оторвешь, светилась вся и целовала в губы, не стесняясь никого вокруг. И только судорожно сжатые пальцы выдавали ее. И он не видел никого и ничего, кроме кричащих глаз.

Расставался с ней одной, доверчивой и счастливой и расставание это показалось Илье легким и корот-ким, как пожатие Аннушки. Такой он и вспоминал ее весь оставшийся год: кричащие глаза и горячие сладкие поцелуи.

А она проводила мужа и, едва скрылся за домами автобус, обмякла и разрыдалась, словно уехал он на войну и теперь, сколько не жди, не вернется к ней никогда. Она внушала себе эту жестокую мысль, не зная толком — для чего? Какой-то древний инстинкт срабатывал: провожать и готовить себя к худшему, всем существом противиться даже мысли о нем и вместе с тем неотступно ожидать его, наслаждаясь этим самоистязанием. Или это предохранительный инстинкт — заглушать боль разбуженной души и тела, приту-пить неостановимую силу желания.

Илья вернулся. Сашеньке шел четвертый месяц.

Приехал в город к ночи, когда опустели дороги и народ, изработанный у огня, забылся в изнеможении под отдаленный грохот завода. Вышел на старом вокзале, на левом берегу, и сорок восемь километров прошагал на одном дыхании, — не было сил дожидаться утреннего рейса.

Две радости всколыхнули дом. Так и совместились они в памяти.

— А помнишь, ты приехал, когда Гагарин полетел?

И этот день стал отправной точкой их долгой дороги: своей, неукатанной, целинной, по которой проби-рались они на ощупь, тихим ходом, — не угодить в яму, не наскочить на скрытый пень. Пробирались среди таких же "целинников", щедро пользуясь правом на ошибки.

8

— Ну вот, размечтался… Без остановок, — упрекнул себя Илья, пристраиваясь на обочине. Нехотя, с ус-талой медлительностью полез в карман за документами.

Молоденький сержант подбежал к машине, козырнул.

Илья протянул ему через спущенное стекло бумаги.

— Нет, нет — запротестовал сержант и, смущаясь, объяснил. — Я не за этим… — Он понизил голос и почти заговорщески, а более умоляя, попросил. — Возьмите попутчицу до города.

Только теперь Илья вспомнил — рядом с сержантом стояла женщина. Он ее подсознательно зафиксиро-вал: пожилая; валенки с калошами; неопределенного цвета старинное плюшевое пальто с большим ци-гейковым воротником; шаль; какая-то сумка, — шоферская привычка фиксировать в тайниках памяти все вокруг дороги, не утруждая глаза разглядыванием деталей, но и не упуская ничего. И еще, тоже по при-вычке, безошибочно определил: — Новенький, еще просит. — Уже о сержанте.

Илье не хотелось отказывать этому застенчивому пареньку, не уяснившему пока магического действия серой формы, когда и самая безобид

ная просьба воспринимается как приказ, не терпящий возражений.

— Я бы с удовольствием, — подавляя раздражение за вынужденную остановку, извинился он и кивнул назад, на кузов, забитый дорогим товаром, — но… ты видишь, какой груз у меня?

Сержант понял, что ему отказали, и вовсе растерялся. Надо бы уйти, но уйти, не сказав каких-то слов, он не мог. А слова потерялись. Он попытался отыскать их, сказать водителю и загладить неловкость.

Илья тоже чувствовал неловкость. Ему требовалось оправдаться. Почему? Да не виноват перед ним этот паренек, с любой стороны не виноват: ни тем, что остановил — нужда заставила; ни тем, что в форме, и к форме его доверия нет — не им порастрачено; он, может, затем и надел ее, что мечтает доверие это вернуть, знает, что непросто сделать это, знает, что поважней его старались и настарались. Многих повы-гоняли — а всех ли? Ложку дегтя поднатужься — и уберешь. А запашок долго не выветрится.

Каждый чем-то замаран. Но зачем я, зачем мы готовы на одного человека всю грязь вешать?

Илья искоса глянул на сержанта.

Мы с ним не встречались. И, как знать, может не встретимся больше. А уже разделены, глаза прячем. Кто друг другу? Не друзья, не враги, — просто люди. Он на своем месте, я на своем. И каждый свое место соблюдает. Сегодня он ко мне — я отказал. Инструкция! За-а-прет. Завтра я к нему — и он мне откажет. Даже если и нет на то инструкции — все одно откажет, отомстит за ту инструкцию, по которой стоит он здесь и не знает: что делать?

— Не положено мне попутчиков брать… Даже тебя не положено.

— Я понимаю, — обрадовался сержант живому слову. Он знал теперь, что сказать и слова эти не будут унизительны. — Извините, что задержал.

Выбрасывая далеко вперед худые длинные ноги, он ушел.

Илья склонился к баранке и прикрыл глаза.

…Дали ему старенький "газик" и прикрепили к винному заводу. Дважды в неделю отвозил он груз в го-род; изредка трясся по разбитым проселкам в окрестные деревушки — обслуживал магазины. За каждый рейс: за ходовой товар, дарующий выручку, план и навар; за помощь в разгрузке, получал свои законные бутылки, и от этого обилия, от всегдашнего домашнего запаса, смотрел на водку равнодушно, не сделался рабом ее. Но хозяйство поднял крепкое. Потихоньку выстроили с отцом новый дом под железной крышей, теплые стайки и баню, уложив листвянкой три нижних венца. Купить для стройки тес, жерди, кирпич — да мало ли нужно? — не по карману, а более — хлопотно. А вот выменять — пара пустяков. Сами к дому под-везут, разгрузят в оградке и еще благодарят "за уважение". И не только лес или бутовый камень. Не пе-реводились в доме ни сено, ни дробленка — хоть свиноферму открывай — с голоду не помрут.

Илья знал, откуда все берется. Но себя к ворам не причислял — он то за все расплачивался! И не воро-ванным. Честно заработанным, выданным ему за труды — уберег от боя.

По субботам, нахлеставшись в бане березовым веником с пихтовым вставышем, позволял себе, если с утра не в рейс, стаканчик. Аннушка смотрела с умилением и тихой радостью. Она справляла этот день как обряд, берегла его, молилась на него, мечтая сохранить до скончания жизни. Готовила мужу любимые кушанья — пельмени с рубленной картошкой, грибами, капустой; студень, и опять грибы, капусту, но уже в постном масле, соленые, в бело-голубых колечках лука. Для порядку, выждав, пока муж разопреет от стопки, закусит, "чем бог послал" и откинется на спинку венского стула, поглаживая округлившийся живот и шумно вздыхая раскрытым ртом насыщенный соленьями воздух, она возьмет со стола бутылку и угодли-во спросит, заглядывая в глаза:

— Ну как, отец. Еще одну?

Илья помолчит — тоже для порядку, якобы обдумывая — согласиться или нет? — но непременно отка-жется.

— Хватит, мать. Ну ее к лешему…

Подрастал сынок.

Илью освободили от обслуживания района. Каждый день уезжал он в город, загрузив до предела ста-рую машину. Часто и выходные заставали его в дороге. А когда Санька закончил восьмилетку, "газик" отдали другому и перевели на местные линии. Илье выделили новый ЗИЛ-полуприцеп. Возил не перево-зил он жаждущим металлургам драгоценный груз; завидовал их сытой и спокойной жизни: в магазинах и мясо, и куры, и масло с молоком — бери, сколь душе угодно, и ни пахать, ни сеять, ни в назьме копаться. Илья и себе и соседям завсегда городского продукта привезет. Только не долго продержалось это изоби-лие. Какой-то городской начальник променял его то ли на орден, то ли на кресло повыше. Сейчас даже колбаса по талонам — вон она, рядом, за стеклом витрины, была и есть, ан нет, не про твою, дерёвня, честь.

• Предыдущая
• 14/20
• Следующая