Темная любовь (антология) - Кинг Стивен - Страница 27

• Предыдущая
• 27/89
• Следующая

Двадцатью одним быстрым кадром позже скрученного Гарретта унесли… а Альварадо вернулся к старому, не менее пугающему делу. Ему надо было еще и свое будущее защитить.

Сейчас, сегодня, Альварадо сидел, глядя на счет от кабельного телевидения, адресованного Гарретту. Счет пришел к нему. А к Гарретту пришли люди нанести визит, предназначенный его соседу.

Альварадо знал, что это приходили за ним.

Случайность почти чудесная, которая дала Альварадо время поместить свой материал в безопасное место. По счету уплатил Гарретт, и потому, быть может, Альварало был еще жив.

И при этом его жизнь стала плохим черным фильмом. Вот он сидит, пьет, теребит пистолет и воображает неизбежную схватку. Бум, бум — и в сиянии славы все попадают в газеты.

Посмертно.

Потому что на этот раз плохие парни адресом не ошибутся.

Если свет был Богом, а холод — Сном, то звук был Любовью.

Гарретт решил, что его закаляют и очищают для какой-то очень важной цели, долга или избранной судьбы Он чувствовал гордость и собственную значимость. Не может быть, чтобы ему было столько откровений без всякой цели… и потому он внимательно учит все уроки, которые приносят ему звуки.

Он — внимательнейшее божественное дитя в процессе обучения.

Крайности, которые он выдерживает, — вехи его собственной эволюции. Он начал обычным человеком. Теперь он становится чем-то намного большим.

Это восхитительно.

Он с нетерпением ждет Жара, и Безмолвия, и Тьмы, и всего, что еще только ему предстоит.

— Хочешь посмеяться? — спросил Камбро.

Доннелли почувствовал, что вряд ли это его позабавит.

— Я такие шуточки отпускаю в унитаз.

— Не такие громкие. Знаешь насчет нашего репортера? Дворники его взяли сегодня в три утра. А у нас в холодильнике неделю сидел совсем не тот.

Доннелли не засмеялся. Он никогда не смеялся, если чувствовал, что у него желудок проваливается, как оторвавшийся лифт, отрывая ему яйца по пути в Преисподнюю.

— То есть этот тип невинен?

Стиль Камбро не признавал ни застенчивости, ни отступлений.

— Я бы этого не сказал.

— В том смысле, что каждый в чем-нибудь да виноват?

— Нет. Я бы не сказал, что наш друг в этом ящике невинен. Уже нет.

Они оба смотрели на холодильник. Внутри сидел человек, который был подвергнут стрессам и крайностям, способным сломать самого стойкого из оперативников. Его мозг должен был превратиться в швейцарский сыр… и этот человек не был ни в чем виноват… кроме того, что был невиновен.

— Мудаки эти Дворники, — фыркнул Доннелли. — Всегда они все приказы перепутают.

— Шайка дураков с пистолетами, — согласился Камбро. Всегда лучше, когда виновато другое ведомство.

— Значит… ты его отпустишь?

— Не мне решать.

Они с Доннелли оба знали, что человека в ящике надо отпустить, но ни один из них не пошевелится, пока сверху не придет нужная бумага на нужный стол.

— На чем он сейчас?

— Высокочастотный звук. Отмерен на… ой, блин!

На глазах Доннелли Камбро схватил кухонный таймер и запустил его в стену. Он разлетелся на куски. Камбро начал бешено дергать выключатели, и стрелки на циферблатах стали падать.

— Этот проклятый таймер заело! Он остановился!

Доннелли немедленно поглядел на холодильник.

— Он слишком долго просидел под слишком громким звуком, Чет! Проклятый таймер!

Они оба подумали, что же они увидят, когда откроется люк.

Наконец Гарретт чувствует, что он слишком далеко зашел, что слишком высокую цену должен взять с себя самого.

Он выдерживает, ибо он должен. Он парит над краем тысячелетнего людского пути. Он — первый. И он должен выдержать эту перемену с открытыми глазами.

Звук ничего больше не оставляет в мире Гарретта.

И наконец он успевает сказать, пока еще не поздно: "Я люблю тебя".

Это приходится кричать, но все равно не поздно.

У него взрываются барабанные перепонки.

Камбро пил кофе в комнате отдыха. Плечи его повисли, локти уперлись в колени, как у кающегося грешника.

— А про самозащищенный предохранитель слыхал? — спросил Доннелли. Который защищает сам себя, пережигая всю стереосистему? — Реакции не последовало. — Я видел, что холодильник открыт. Когда оттуда забрали нашего парня?

— Утром. Я был за пультом, когда наконец пришел приказ.

— Слушай, у тебя руки дрожат!

— Чет, я, честное слово, готов зареветь. Я видел, как этот парень вылезал из холодильника. Ничего подобного в жизни не видел.

Доннелли сел рядом с Камбро.

— Плохо?

— Плохо! — из губ Камбро вырвался ядовитый смех. — Мы открыли ящик, и этот тип посмотрел на нас, как будто мы украли у него душу. Он был весь покрыт кровью, в основном из ушей. И начал вопить. Чет, он не хотел, чтобы мы его забирали.

Плохо, когда профессионал вроде Камбро начинает вот так изливаться. Доннелли сделал размеренный вдох, успокаивая собственный метаболизм.

— Но вы его извлекли.

— Да, сэр, именно так. И когда мы это сделали, он вырвался, выцарапал себе глаза ногтями и удушил себя собственным языком.

— О Боже…

— Его унесли Дворники.

— Уборка трупов — хоть это они умеют.

— Есть у тебя сигареты?

Доннелли протянул ему сигарету и дал прикурить. Потом закурил сам.

— Чет, ты когда-нибудь читал "Колодец и маятник"?

— Кино смотрел.

— Там про одного человека, которого несколько дней пытает инквизиция. Когда он уже почти падает в колодец, его спасает французская армия.

— Беллетристика.

— Конечно, хэппи энд и так далее. Мы сделали то же самое. Только у нас этот человек не хотел выходить. Он там что-то нашел, Чет. Что-то, чего тебе или мне не найти никогда. А мы его вытащили, оторвали от того, что он нашел…

— И он умер.

— Ага.

Они несколько минут помолчали. Никто из них не был особо склонен к духовным размышлениям — им платили за умение делать свою работу. И все же ни один из них не мог отогнать мысль о том, что же такое увидел в ящике Гарретт.

И никто из них никогда не войдет в ящик, чтобы это узнать. По многим причинам. По тысяче причин.

— У меня для тебя подарок, — сказал Доннелли.

Он протянул новенький домашний таймер. С инструкцией и гарантией. Это заставило Камбро улыбнуться. Слегка.

— Не торопись, друг. Служба зовет. Позже выпьем.

Камбро кивнул и воспринял как должное дружеское похлопывание по плечу от Доннелли. Он просто делал свою работу. Это не грех.

Доннелли шел по освещенному неоновыми лампами коридору, вполне сознательно избегая комнаты, где стоял холодильник. Видеть его сейчас открытым не хотелось ужасно.

Он сделал мысленную заметку: прочитать рассказ По. Он любил читать хорошие книги.

Когда Рональд Розенберг открыл дверь своего дома, часы в коридоре пробили ровно восемь. Он со слабой улыбкой кивнул сам себе. Как всегда, в обычное время. Он медленно снял шляпу и пальто, размотал с шеи шерстяной шарф и аккуратно повесил все это в стенной шкаф. В этот момент из кухни донесся голос Мардж, его жены:

— Это ты, дорогой?

Один и тот же вопрос день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Заданный без мысли, без понимания, насколько это идиотская реплика. Как будто взломщик ответит иначе. Часть ежедневной рутины. Неизменной, размеренной, скучной, тусклой и предсказуемой совместной жизни.

— Да, дорогая, — ответил он, мысленно вздохнув. — Это я.

Раз в жизни, только раз ему захотелось ответить: "Нет, я грабитель, дура ты, и пришел, тупая ты сука, забрать твои деньги и проломить тебе башку". Но он знал, что этого делать не надо. Грубые слова расстроят Мардж, и весь вечер ему придется извиняться, повторяя снова и снова, что он не должен был быть таким грубым и допускать такие реплики. И слушать ее слова, как она трудится тяжким рабским трудом, обеспечивая плавный ход жизни, и как он этого не ценит. Опыт научил его подавлять такие ненужные мысли в зародыше.

• Предыдущая
• 27/89
• Следующая