Снежная страна - Кавабата Ясунари - Страница 18

• Предыдущая
• 18/26
• Следующая

И вдруг в тени деревьев за статуей Бодисатвы мелькнула фигура Йоко. Лицо у нее было, как всегда, застывшее, серьезное, похожее на маску. Но глаза горели, и она пронзила их этими горящими глазами. Неловко поклонившись, Симамура замер на месте.

А Комако сказала:

— В какую рань ты, Йоко-сан! А я к парикмахерше…

И тут же и она, и Симамура съежились, как от внезапно налетевшего свистящего, беспросветно-черного урагана.

Совсем рядом с ними оглушительно прогрохотал товарный состав.

И вдруг сквозь тяжелый скрежещущий грохот прорвался крик: «Сестра-а!» Юноша в дверях черного товарного вагона размахивал фуражкой.

— Саитиро!.. Саитиро!.. — крикнула Йоко.

Ее голос… Тот самый, который окликнул начальника на заснеженной сигнальной станции. До боли прекрасный голос, который, казалось, взывал к человеку, не способному его услышать.

Когда товарный состав прошел, они с поразительной отчетливостью увидели цветущее гречишное поле по ту сторону путей. Словно с их глаз спала пелена. Цветы, сплошь цветы над красноватыми стеблями.

Встреча с Йоко была для них настолько неожиданной, что они даже не заметили приближающего поезда, но товарный состав будто стер то, что, казалось, вот-вот должно было возникнуть между ними тремя.

И сейчас, казалось, остался не стук колес, а отзвук голоса Йоко, который все не замирал и возвращался откуда-то, как эхо кристально чистой любви.

Йоко провожала глазами поезд.

— Может, мне пойти на станцию? Ведь в поезде мой младший брат…

— Но поезд не станет ждать тебя на станции.

— Пожалуй…

— Ты ведь знаешь, я не хожу на могилу Юкио-сан.

Йоко кивнула и, чуть поколебавшись, присела на корточки перед могилой. Молитвенно сложила ладони.

Комако продолжала стоять.

Симамура отвел глаза, посмотрел на Бодисатву. Трехликий — все лики у него были длинные, вытянутые — держал у груди молитвенно сложенные руки. Но кроме одной пары рук у него с боков было еще по паре.

— Я иду прическу делать, — бросила Комако и пошла в сторону деревни по тропинке, тянувшейся на меже.

У обочины тропинки, по которой они шли, крестьяне вязали хаттэ. Так на местном диалекте называют рисовые снопы. Их вешают для просушки на деревянные и бамбуковые жерди, перекинутые с одного дерева на другое.

Несколько рядов таких подвешенных к жердям снопов походят на ширму.

Девушка в горных хакама, изогнув бедра, бросала сноп вверх, мужчина, высоко на дереве, ловко подхватывал его, разрыхлял, как бы расчесывая, и насаживал на жердь. Привычные, ловкие, ритмичные движения повторялись с автоматической монотонностью.

Комако покачала на ладони свисавшие с хаттэ колосья, словно взвешивая нечто драгоценное.

— Урожай-то какой! Прикоснуться к таким колосьям — и то приятно.

Глаза у нее чуть-чуть сузились, должно быть, прикосновение к колосьям действительно доставляло ей удовольствие. Низко над ее головой пролетела стайка воробьев.

На стене висело объявление: «Соглашение по поденной оплате рабочих на посадке риса — девяносто сэн в день с питанием. Женщины-работницы получают шестьдесят процентов указанной суммы».

В доме Йоко, стоявшем в глубине огорода, чуть в стороне от тракта, тоже висели хаттэ. Они висели на жердях в левом углу двора, между деревьями персимона, росшими вдоль белой стены соседнего дома. Между двором и огородом, под прямым углом к деревьям персимона, тоже стояли хаттэ. С одного края в снопах был сделан проход. Все вместе производило впечатление шалаша, только не из рогожи, а из рисовых снопов. В огороде на фоне увядших георгинов и роз раскинуло свои могучие листья таро. Хаттэ скрывали небольшой пруд для выращивания лотоса и плававших в нем красных карпов. Они скрывали и окошко той комнатки, где некогда выращивали шелковичных червей и где в прошлом году жила Комако.

Йоко, простившись с ними не очень-то приветливо, направилась к дому через проход в рисовых снопах.

— Она тут одна живет? — спросил Симамура, провожая глазами чуть согнутую спину Йоко.

— Может, и не совсем одна! — огрызнулась Комако. — До чего же неприятно. Не пойду я причесываться… Помешали человеку побыть на могиле. А все из-за тебя! Вечно ты предлагаешь, чего не надо.

— Из-за меня? Из-за твоего упрямства, это ты не захотела побыть с ней вместе у могилы.

— Ты просто меня не понимаешь… Я все же приведу голову в порядок… попозже, если найду время… А к тебе я приду, может быть, запоздаю, но обязательно приду.

Было уже три часа ночи.

Симамура проснулся от резкого стука седзи, и тут же ему на грудь упала Комако.

— Сказала приду и пришла… Сказала приду и, видишь, пришла.

Она тяжело дышала.

— Какая ты пьяная!

— Не видишь, что ли, сказала приду и пришла…

— Да, да! Пришла!

— Дорогу совсем не различала. Не различала, говорю. Ой-ой-ой, как мне плохо!..

— И как только тебе удалось подняться по склону?

— Не знаю, ничего я не знаю. — Откинувшись назад, она повалилась на Симамуру.

Симамуре стало тяжело дышать, он попытался встать, но не удержался — спросонья, должно быть, — и снова упал на постель. Его голова легла на что-то горячее.

— Глупая, ты же горишь как в огне!

— Да? Огненная подушка. Смотри, обожжешься…

Симамура прикрыл глаза. Жар ее тела будто наполнял ему голову. И казалось, что он наполняется счастьем, что сейчас он постигает всю полноту жизни. Резкое дыхание Комако свидетельствовало о реальности всего происходящего. Симамура купался в каком-то сладостном раскаянии, словно ему уже ничего не оставалось, лишь умиротворенно ждать отмщения.

— Сказала, что приду, и пришла… — сосредоточенно повторяла Комако. — Пришла, а теперь и домой можно. Голову буду мыть…

Она шумно выпила воды.

— Да разве ты дойдешь в таком состоянии?

— Дойду… Я не одна… А куда делись мои купальные принадлежности?

Симамура встал и включил свет. Комако, закрыв лицо руками, уткнулась в татами.

— Не хочу… свет…

Она была в ярком ночном кимоно, отделанном у ворота черным атласом, рукава в стиле «генроку», талия опоясана узким оби «датэмаки». Воротника нижнего кимоно не было видно. Ее босые ноги — даже они! — казались совсем пьяными. И все же она, сжавшаяся в комочек, словно желавшая спрятаться, была удивительно милой.

На татами валялись мыло и расческа — должно быть, Комако растеряла все свои купальные принадлежности.

— Перережь, я ножницы принесла.

— Перерезать? Что перерезать?!

— Да это же! — Комако дотронулась до своих волос на затылке. — Ленточки я хотела перерезать на волосах. А руки не слушаются. Вот я и решила завернуть к тебе, чтобы ты их перерезал.

Симамура осторожно стал перерезать ей ленточки. Комако распускала прядь за прядью и постепенно успокаивалась.

— Который теперь час?

— Три уже.

— Ой, как поздно-то! Смотри, волосы не отрежь!

— Сколько их тут у тебя?

Симамура брал рукой каждую туго перевязанную прядь и ощущал душную теплоту кожи у корней волос.

— Уже три часа, да? Вернувшись домой после банкета, я, кажется, свалилась и уснула. Но раньше-то я с подругами договорилась, они и зашли за мной. Сейчас, наверно, удивляются, куда это я девалась.

— Они ждут тебя?

— Ага, трое, в общественной купальне. У меня было шесть приглашений, но я успела побывать только в четырех местах. На той неделе я буду страшно занята, листва ведь совсем багряной станет… Спасибо большое!

Она подняла голову, расчесывая распущенные волосы и щурясь в улыбке.

— Ой, как смешно! Даже не знаю отчего. — Комако рассеянно собрала волосы. — Ну, я пойду, а то нехорошо перед подругами. На обратном пути я уже не зайду к тебе.

— А ты найдешь дорогу?

— Найду!

Однако, вставая, она наступила на свой подол и пошатнулась.

Комако, улучив момент, дважды приходила к нему в необычное время — в семь утра и в три часа ночи. Симамуре почудилось в этом нечто тревожное, необычное.

Служащие гостиницы украшали ворота золотой осенней листвой, как на Новый год зелеными сосновыми ветками и бамбуком, в знак приветствия туристам, приезжающим сюда полюбоваться красками осени.

• Предыдущая
• 18/26
• Следующая