Тропа барса - Катериничев Петр Владимирович - Страница 41

• Предыдущая
• 41/131
• Следующая

Взгляд мужчины метнулся на подзеркальник, он облегченно вздохнул: бритвенные лезвия покоились в предназначенной для них коробочке и было заметно, что их никто не касался… Черт! Нервы.

Все-таки Олег подошел, тронул лоб девушки. Аля действительно спала. Он легонько коснулся ее плеча, произнес:

— Э-эй…

Аленка отключилась. Напрочь. Олег знал, так бывает: организм защищает свой «управленческий аппарат», нервную систему; сон тогда похож на полную летаргию, во сне мозг пытается справиться с обрушившейся на него махиной информации, обрабатывая и детализируя одно и напрочь стирая другое, то, что может привести к надлому психики и гибели организма. Олег помнил: так спали молодые пацаны на войне после нескольких дней боев. Сначала не спали вовсе, не могли, потом наступал такой вот «убитый» сон. И еще — так спали только молодые. Комбаты — те глушили себя алкоголем. Война была их работой.

Гончаров аккуратно подхватил девчонку на руки, отнес на свежезастеленную постель. Она тихо застонала во сне, попыталась отбиться от чего-то, несколько раз взмахнув руками… Олег прижал ее к себе и держал, пока ее тело не обмякло расслабленно… Уложил на постель. Замер на мгновение, ослепленный ее беззащитной наготой… Красота спасет мир, он и создан Богом для таких вот девчонок, они согревают эту землю своим теплом и заставляют ее вращаться…

Девочка обняла обеими руками подушку, свернулась в клубочек. Олег накрыл ее толстым одеялом, плотно подбил края. Наклонился, подул на лоб — так делала его мама, отгоняя от маленькой сестренки дурные, гибельные сны… Девочка дышала ровно и спокойно. Она спала.

Олег пошел в ванную, залез под душ, делая струю все горячее, насколько возможно, потом — пустил ледяную, снова горячую, ледяную, горячую… Насухо вытерся полотенцем, чувствуя, как пульсирует каждая клеточка… Натянул толстый «кусачий» шерстяной свитер, джинсы. Разыскал на антресолях видавший виды спальник, бросил на кухне, а сам сел за стол. В голове все крутилась и крутилась строчка Окуджавы: «Не обещайте деве юной любови вечной на земле…» Не обещайте.

Никому и ничего.

Сидел, слушая посвистывание закипающего чайника и мягкий шум начавшегося дождя.

За окном мягко стелился туман, и утро все никак не наступало. Плеснул в рюмку коньяку, выпил. Закурил сигарету. Нет, одиночество никуда не делось. Просто спряталось, будто серая тень, и ждет его. А вот дождется или нет — этого теперь не скажет никто. По крайней мере, в жизни его появился хоть какой-то смысл. На ближайшие несколько часов. А дальше он и не загадывал.

— Что с тобой, Красавчик?! Да на тебе лица нет! — Дверь распахнулась, кажется, под напором даже не одного человека-ветра, а целого сонма ветров, ветров-демонов, ветров-стихий, которые бушевали в груди этого человека, в его душе, если, конечно, у Маэстро вообще была когда-нибудь душа…

На земле весь род людской Чтит один кумир священный, Он царит над всей Вселенной. Тот кумир — Телец Златой…

Напевая, Маэстро обошел все комнаты; занавески в одной еще покачивались, словно от налета бриза, а он был уже в другой, в третьей, в четвертой…

— А вы недурно устроились ребята, а? Котик, как самочувствие? Ты всегда был неумеренно оптимистичен; один приятель как-то сказал мне: «Маэстро, можно спорить на бессмертие твоей души, что Котик когда-нибудь крепко налажает!» — «Не-е-ет, — отвечал я. — Наш Котик просто классный наблюдала, равных ему поискать — не найти…» Потом… Потом я обдумывал ситуацию бесстрастно и соглашался: «Ты прав. Бессмертие души — слишком важная штука, чтобы ставить ее на кон. Котик лажанется!» — Маэстро, который все это время не переставая ходил по большой комнате из угла в угол, вдруг замер, направил на Котина указательный палец, объявил, радостно подвывая:

— И ты — лажанулся! Ла-жа-нул-ся!

Ла-жа-нул-ся! — заговорил он опять скороговоркой, пародируя скандирование фанатов на переполненных трибунах. Замер вдруг, наступила звенящая тишина…

Маэстро приложил указательный палец к губам, прошептал: «Ш-ш-ш-ш…» — медленно направил его снова в голову Котина наподобие ствола, резко опустил большой, словно буек револьвера, прошептал отчетливо: «Пах!» — и устало, понуро, будто разочаровавшись и в мире, и в людях этого мира, опустил голову на грудь, обмяк всем телом, словно снятая с крючка марионетка, беспомощно заметался глазами в поисках, куда бы опустить ставшее таким немощным тело…

Крутанулся вдруг на месте с прежней энергией, воткнул указательный палец в грудь Краса:

— А ты, Красавчик?! Что наделал ты?! Подумать только, три кило первокласснейшего, благородного дерьма улетели в трубу, и, как мне удалось узнать, улетели так бесследно, будто это было не дерьмо, а лебяжий пух! Чем встречает нас этот непримиримый городок, древняя столица славян и варваров?

Облавой! Здешние менты словно насмотрелись кино «Проверка на дорогах»! И буквально краем уха я, как последний лишенец, слышу: стрельба! В городе, где полгода не было ни войны, ни разборок, палят из всех видов автоматического оружия так, как будто на него напали зулусские террористы! Как вы налажали, ребята!

Маэстро опустился в кресло, прикрыл глаза, напел едва слышно:

Замолчал, уронил голову на руки, плечи опустились вяло и бессильно. Теперь лицо Маэстро выражало глубокую печаль, непритворную скорбь, и вовсе не из-за ошибок каких-то там людишек, чья суть — изначальная греховность… Это была великая, мировая, вселенская скорбь о грехах мира… Лицо Маэстро побледнело до синевы, синими стали и губы, глаза закатились, дыхание стало едва слышным… Котин обеспокоенно взглянул на Краса, но тот стоял неподвижно — никогда, ни разу за много лет он так и не сумел понять, кто есть Маэстро. Гениальный актер, подобного которому еще не знала сцена, ни драматическая, ни историческая? Игры Нерона или Калигулы, живи они в одном веке с Маэстро, показались бы публике просто дешевыми балаганными шутками бесталанных статистов рядом с игрой мастера.

Или он действительно параноик, больной, перевоплощающийся в каждого из придуманных им персонажей взаправду и способный сейчас действительно умереть на месте от охватившей его мировой скорби?..

Притом что Крас знал точно: единственной, любимой, неизменной страстью Маэстро было убийство. Назвать его киллером было бы нелепо: убивал он так, словно ставил назначенную самой судьбой последнюю точку в доведенном до завершения трагифарсе жизни избранной жертвы. Но избирал жертву не он. Это делал Лир. Маэстро поднял усталое, измученное переживаниями лицо… Оно постепенно приобрело пусть блеклые, но все же краски; мужчина произнес тихим, усталым голосом:

— Котин, дружище, свари-ка мне кофе с дороги… Дорога выдалась нелегкой.

Наблюдатель, едва заметно пожав плечами, вышел. Да, он был наслышан о Маэстро, про него легенды ходили… Но может быть, то был другой Маэстро? Этому дешевому фигляру впору играть роли злодеев в бродвейских мюзиклах… Хотя попервоначалу напугал он его, Котина, здорово. Гипноз, что ли? Черт этих психопатов разберет… И Краса, и Маэстро…

— Давненько не виделись, Крас, — весело произнес Маэстро, когда Котин вышел на кухню. — Ты все такой же грязный садист и педофил?..

Крас только поджал губы: Маэстро всегда отличало напористое хамство. Его, Краснова, он не любил; тот отвечал артисту взаимностью. Связывал их Лир.

— Ты что, расстроился. Крас? Ну-ну… Если бы был приказ тебя убрать, тебя бы уже не было… — произнес он буднично.

— Почему не прибыл Лир? Я с ним говорил, и он…

— Это твое дело? — перебил его Маэстро. Лицо Краса потемнело от гнева, Маэстро поспешил добавить:

— И не мое тоже. Да и кто тебе сказал, что Лир не прибыл?

• Предыдущая
• 41/131
• Следующая