Падение Иерусалима - Картун Дерек - Страница 13

• Предыдущая
• 13/77
• Следующая

Кровать за перегородкой прямо-таки взвыла. Звякнула задвижка — Расмия вышла в коридор, раздались знакомые уже звуки — она спускается по лестнице. Хватит храпеть, — решил он. — Надо посмотреть, куда это она направилась. Выйти. А почему бы и нет? Может он сходить в эту вонючую уборную, в тот конец коридора? Эссат встал, зажег свет и вышел из комнаты. На тот случай, если за ним продолжают следить, зашел в уборную и вернулся в мрачный коридор. С нижнего этажа доносилась неизменная арабская мелодия, но дверь, открытая днем, была закрыта и приглушала музыку. Может быть, как раз там Расмия и Халед решают сейчас его судьбу. А может, небритый любитель сладких магребских песен — агент Ханифа. Хотя вряд ли. В группе «Шатила» Эссат всех знает. Но Ханиф наверняка плетет свою тайную, одному ему ведомую сеть.

Внизу открылась дверь, и Эссат на цыпочках поспешил в свою комнату, стараясь не наступать на самые скрипучие половицы. К тому моменту, когда за перегородкой снова звякнула задвижка, он лежал в своей кровати, испуская вздохи и легкие стоны, имитируя, как ему казалось, потревоженный сон. На самом деле сна не было ни в одном глазу.

Телефонный звонок вырвал Бен Това из неприятного полусна, полного не запомнившихся, но беспокойных видений. Было уже за полночь, но жена не спала, читала при свете ночника.

— Уж если все равно по ночам покоя нет, так хоть бы ты врачом был, по крайней мере папа был бы счастлив…

Он сонно потянулся, шаря рукой в поисках телефонной трубки. Поднес ее к уху, облокотившись о подушку.

— Да, — голос уже звучал нормально. Он послушал, спросил: — Связь установили легко? Трудно, вот как. Опасно для него… Ясно, ясно. Ева, дорогая моя, дай мне время. Завтра еще позвони. Умоляю только — как можно осторожней. Нет сейчас, пойми, более драгоценной для нас жизни. — Он помолчал, слушая ответ невидимой Евы: — Отлично. Отлично, тебе я полностью доверяю. Потому именно и послал туда. Так ты мне завтра позвони. До десяти по вашему времени. Только по другому номеру, буду ждать… Ты права насчет дальнейших контактов — это ничего, что сразу не удалось, ты не могла. Поосторожней будь — девочка может тебя вспомнить, постарайся в следующий раз выглядеть иначе — ты или Мойше, сами решите. Шалом.

Он положил трубку, но позу не переменил.

— Из Рима? — спросила жена, не отрываясь от книги.

Он кивнул:

— Ну, я не Соломон, — сказал он. — А надо бы им быть.

— Хоть бы ты другому кому предоставил иногда трудный выбор. Для разнообразия. А то все сам да сам. Мне иногда кажется, что ты норовишь самого Господа Бога отпихнуть…

— На сей раз мы с Богом на равных. И, насколько я его знаю, он-то увернется, а меня подставит. Бог о своей репутации печется.

— А как у тебя с Мемуне?

— Ох уж этот… — он произнес крепкое слово на идише, потому что на иврите подходящего не нашлось. Если надо выразить презрение, осрамить, убить словом, то уж тут только идиш. Свой небольшой, но тщательно подобранный запас ругательств и проклятий на идише он позаимствовал у тестя — тот прибыл с семейством в Хайфу летом сорок восьмого, когда на галилейских холмах раздавалась еще пулеметная дробь. Сойдя на берег, передал годовалую дочурку жене, опустился на колени и поцеловал грубый портовый бетон, потом поднялся, снова взял ребенка на руки и двинулся вперед, туда, где только еще предстояло возникнуть государству Израиль, бормоча молитвы на иврите. Никогда в быту он не употреблял этот язык, только идиш, в горе и в радости. Когда его дочь выросла и собралась замуж за субъекта, который ничего собой не представлял, ровным счетом ничего — ну полицейский, ну чуть повыше, да еще форму не носит, — он в конце концов и с этим смирился и установил с зятем добрые отношения. Больше того — за постоянным их взаимным подшучиваньем и поддразниваньем крылась подлинная привязанность и дружба. А в свое время предложение, сделанное Бен Товом дочери, повергло главу семьи в бурное, отчасти утрированное отчаяние:

— Слышать не желаю! Я три года в Треблинке провел!

— Так это когда было-то!

— Ну и что? Вавилонская башня когда рухнула, две тысячи лет назад? И что, об этом уже перестали говорить?

Он бормотал проклятия, поминая Белосток и Ригу. «Полицейский, а туда же — пытается меня учить!» Заканчивались эти тирады неизменным призывом строго соблюдать заветы предков…

— …Тебе так каждый плох, — не унималась жена.

— Чтобы принять решение, смелость нужна. А Мемуне — где он ее возьмет? Ха! Тут требуется политическое чутье. И способность любить кого-то, кроме самого себя. И чувство истории, чувство судьбы, если хочешь. Да он и слыхом не слыхал о таких вещах.

— А этот ваш комитет?

— Ты что, видела когда-нибудь комитет, который может проявить смелость, не говоря уж о любви?

— Ну посоветовался бы с кем-нибудь…

— Даже с тобой советоваться не собираюсь.

— Скажи на милость, какой гордый! Смотри, плохо кончишь.

Жена снова уткнулась в книгу, зная наперед, что его не переубедишь. Да и что, собственно, она знает о его работе, чтобы с ним спорить? Так, какие-то обрывочные сведения. Может, он рассказывает даже больше, чем позволено по инструкции, но всего-то не говорит… Перед тем как выключить свет, она положила руку на плечо мужа:

— Пожалел бы ты себя. Подели свои заботы.

Но он уже спал.

Когда Ева позвонила на следующее утро, Бен Тов, говорил с ней с некоторым даже раздражением, будто она, Ева, в чем-то провинилась.

— Инструкции нашему приятелю такие, — распорядился он. — Действовать строго в соответствии с теми приказами, которые он получает от своих. Ясно?

— Очень даже ясно. Но…

— Никаких «но», Ева. Ты меня хорошо поняла?

— Конечно.

— При встрече передашь то, что я сказал, а после этого вы оба — ты и Мойше из игры выходите.

Наступило молчание. Потом Бен Тов сказал в трубку:

— Ты, конечно, догадываешься, что авиакомпанию я предупрежу сам.

— Догадываюсь.

— Ну и слава Богу. Передай это нашему приятелю заодно с инструкцией.

Повесив трубку, он вышел из дома на улице Абарбанел и не спеша направился в управление. Со стороны — ни дать ни взять мелкий клерк, у которого, вот, извольте радоваться, оказалось свободное время, а заполнить его нечем. Шагает себе по тротуару, опустив голову, руки за спиной — будто сердится на кого-то.

Когда он с ежедневным отчетом явился в аккуратно прибранный кабинет Мемуне, тот первым делом спросил:

— Как там этот парень из «Шатилы»?

— Ничего, — ответил Бен Тов.

— Связь с ним есть?

— Да так, время от времени.

— Он сейчас где?

— В Дамаске вроде бы, где ж ему быть?

— Опасность ему все еще угрожает?

— Да.

Больше распространяться на эту тему Бен Тов не намеревался. Мемуне, трусливый и нудный, но при этом отнюдь не глупый, понял, что ему не сказали всего и даже, может быть, то, что он услышал, не соответствует действительности, но как выяснить правду, он не знал.

— Не отразились бы эти твои игры на нашей политике, — только и заметил он.

Бен Тов задержался с ответом — пошарил по карманам в поисках сигареты, но извлек оттуда коробочку антиникотиновых пастилок «рикле».

— Как это? — на лице его выразилось удивление и легкое любопытство.

— Не знаю, как именно. Но отразиться может. Не хотелось бы потом объясняться с премьер-министром.

— Просто не представляю, как бы это могло случиться, — сказал Бен Тов. — Но гарантий, конечно, никаких.

— Ты пойми — любой неверный шаг, несчастный случай какой-нибудь подорвет нашу позицию в отношении той парижской истории. Французы только того и ждут, чтобы мы оказались в ложном положении.

— Это мне тоже в голову приходило.

— Вот видишь. Прошу, будь поосторожнее.

— Я решаю труднейшую задачу, — Бен Тов уже не скрывал раздражения. — Делаю все, что могу. Пусть другие попробуют, никому не запрещается.

• Предыдущая
• 13/77
• Следующая