Затерянная в Париже - Картленд Барбара - Страница 1

• 1/37
• Следующая

Для всего мира «Мулен Руж» стал синонимом Парижа — еще одним символом, означающим удовольствие.

Он был самым сердцем великой легенды шаловливого, вольного, раскрепощенного города — города шуршащих юбок и шампанского, города любви и смеха, города поэтов и художников. Пять лет длился золотой век «Мулен Руж».

Ла Гулю очень скоро стала вести себя как примадонна. Все помнят случай, когда она дерзко обратилась к принцу Уэльскому — тогда он был страстным почитателем Парижа: «Эй, Уэльс, тебе платить за шампанское!»

К концу века она выступала в цирке, в клетке со львами, а несколько лет спустя, быстро и преждевременно одряхлев, осталась без копейки.

«Вырождение» Макса Нордю было опубликовано в 1893 году и стало бестселлером.

1892 год

Когда поезд начал тормозить перед станцией, гувернантка, присматривавшая за тремя девушками, повернулась к Уне.

— Тебя кто-нибудь встретит? — спросила она жеманно и в то же время нерешительно.

— Да, я уверена, папа будет меня встречать, — ответила Уна. — Неделю назад я ему написала, что приеду на этом поезде.

— Хорошо, — ответила гувернантка и в ее голосе прозвучало облегчение.

Когда она отправлялась во Францию, имея на попечении трех молодых девушек, ее одолевали дурные предчувствия, но Уна оказала ей такую помощь и была настолько вежлива, что мадемуазель смягчилась по отношению к ней и вынуждена была признать, что благодаря присутствию Уны, путешествие оказалось гораздо более приятным.

Две другие девушки, дочери графа де Босуара, были веселы и явно тяготились присутствием опекавшей их мадемуазель.

Младшая, Мария-Селеста, которой было лишь четырнадцать, постоянно строила рожицы за спиной гувернантки и доставляла ей массу хлопот.

Чутье подсказывало Уне, что мадемуазель с каждым годом все сильнее держалась за свое место в доме графа просто потому, что ей все там было знакомо и не хотелось начинать все сначала в другой семье. Потому-то она и не относилась к своим обязанностям с должным рвением, а Мария-Селеста, пользуясь этим, превратила путешествие в сплошное мучение.

Сейчас, подъезжая к Парижу, Уна испытывала гораздо большее сожаление при мысли о расставании с этой вечно озабоченной женщиной, чем с двумя девушками, которые три последних года учились вместе с ней в монастыре. Кроме того, ее тревожила мысль об отце, о котором так долго ничего не было известно и который в ответ на ее последнее письмо прислал в монастырь, в котором училась Уна, телеграмму следующего содержания: «Приезжай немедленно. Улица де л'Абервиль, 9, Монмартр, Париж».

Она показала телеграмму матушке-настоятельнице, и та нахмурилась, взглянув на адрес.

— Твой отец живет на Монмартре? — осведомилась она.

— Да, преподобная мать, — ответила Уна. — Вы же знаете, он художник.

Матушка сжала губы, словно ей стоило большого труда удержаться от высказываний о том, что она думала не только о художниках, но и о самом Монмартре.

— Я написала отцу, преподобная мать, — кротко произнесла Уна. — И сообщила ему, что теперь, когда мне исполнилось восемнадцать, деньги, оставленные мамой на мое образование, подошли к концу. Я спросила его, чем, по его мнению, мне следует заняться.

— И вот его ответ! — воскликнула настоятельница, бросив, пожалуй, несколько презрительный взгляд на лежащую перед ней телеграмму.

— Я буду очень рада снова побыть с папой, — сказала Уна. — К тому же я уже слишком взрослая, чтобы ходить в школу.

— Я бы не хотела, чтобы кто-то из моих учениц, и уж тем более твоего возраста, жил на Монмартре, — сказала настоятельница.

Говоря это, она взглянула на Уну и подумала, что еще многое могла бы к этому добавить. Невозможно было представить, что такая красивая, привлекательная девушка, стоявшая перед ней, должна будет общаться с художниками, танцорами и всеми отбросами парижского общества, населявшими, как было известно всему миру, именно эту часть города, которая стала символом всего того, что шокирует буржуазию. Конечно, все добрые католики знают, что великолепная церковь Сакре-Кёр, построенная на возвышавшемся над Парижем холме, находится в самом сердце этого артистического квартала. Но самого по себе этого факта недостаточно, чтобы обелить репутацию Монмартра, изобилующего кабаре и другими увеселительными заведениями весьма сомнительного свойства, ставшими притчей во языцех по всей Европе.

Матушка-настоятельница не могла, конечно, обсуждать подобные вещи с девушкой, стоявшей сейчас перед ней. Но всей душой она была против того, чтобы Уна ехала в Париж и жила там у своего отца.

Но Уна не только по возрасту не могла больше оставаться в монастыре, являвшемся, по сути, образовательным заведением для девиц из благородных семей, но, и это было известно и самой Уне, деньги, оставленные ее матерью, подошли к концу, так что о ее дальнейшем образовании не могло быть и речи.

Настоятельница взяла себе за правило никогда не совать нос в семейные обстоятельства своих учениц, но прекрасно знала, что в случае с Уной эти обстоятельства были весьма необычными.

Ее мать оговорила в своем завещании, что все ее скромное состояние должно быть истрачено на образование дочери, и за месяц до своей смерти сама написала в монастырь Богоматери во Флоренции, чтобы узнать об условиях обучения.

Ей сообщили, что это одно из самых солидных учебных заведений для девушек благородного происхождения и что здесь девушки получают очень хорошее образование, которое не может идти ни в какое сравнение с тем, какое дают девушкам даже из самых богатых семей, но не придающих ему большого значения.

Как правило, французские девушки были лучше обеспечены, чем англичанки, и большинство воспитанниц в монастыре Богоматери были из Франции или Италии. Было и несколько человек из Англии, но из-за того, что уровень их начального образования был слишком низок, их определяли в классы, гораздо более младшие по возрасту воспитанниц, чем тот, в котором училась Уна.

Сама же Уна обладала исключительным умом, и настоятельница не могла представить, каким образом ее подопечной предстоит использовать свои интеллектуальные способности. Она всегда полагала, что художники в большинстве своем выглядят довольно неряшливо и не обучены ничему, кроме рисования.

Однако она разузнала, что отец Уны не принадлежал к той обычной категории художников, которые часто посещали Флоренцию и другие места, богатые художественными сокровищами. Прежде чем стать художником и переехать во Францию, Джулиус Торо служил в гвардейском гренадерском полку.

Настоятельница никогда ие видела его картин, но иногда ей попадались на глаза упоминания о них, конечно, не в художественных журналах, которых она никогда не читала, а в более респектабельных газетах, которые время от времени сообщали о выставках и новых течениях в живописи. В глубине души настоятельница полагала, что Джулиус Торо — джентльмен, которому нравится играть роль дилетанта в искусстве.

Сейчас, глядя на его дочь, она могла лишь надеяться, что он осознает всю меру своей ответственности. Он мог бы, по крайней мере, переехать с Монмартра назад, в тот респектабельный пригород Парижа, из которого он впервые написал ей, когда договаривался о том, чтобы Уна стала ее ученицей.

— Я думаю, Уна, — наконец сказала она своим спокойным, хорошо контролируемым голосом, — что теперь отец введет тебя в общество, и, надеюсь, он понимает, что для этого тебе просто необходимо переехать с Монмартра.

— Когда была жива мама, — отвечала Уна, — мы все были очень счастливы в нашем маленьком домике под Парижем. Папа писал картины в саду, а когда он уезжал в Париж, мы с мамой оставались дома.

— Это было, безусловно, очень разумно, — одобрила настоятельница, — и я убеждена, что твоя матушка хотела бы, чтобы ты убедила отца вернуться к прежней жизни.

• 1/37
• Следующая