Бортовой журнал 4 - Покровский Александр Михайлович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/38
• Следующая

Только сила, только давление. То есть силовикам все больше и больше делегируется полномочий, после чего за ними, за силовиками, уже не уследить.

Так что коррупция, господа, – движущая сила нашего общества.

А государство и общество находятся в состоянии непрерывной войны.

То есть Россия сидит на двух разъезжающихся стульях.

Она удержится на них только в том случае, если умеет делать шпагат. Надеюсь, что умеет.

Наградили Солженицына. Он очень болен, это видно. Он худ, плохо говорит.

Человека, занятого словом, собственная невнятная речь угнетает скорее любой болезни.

А я помню еще те времена, когда все выступали с осуждением его «Гулага», а в прессе писали, что он предал родину. Я тогда говорил, что надо сначала прочитать, а потом осуждать.

Когда я прочитал «Гулаг», я два дня чесался. Зуд пошел по коже, я два дня не спал.

В последней автономке это было. В 1990 году.

Он был напечатан в «Новом мире» в четырех журналах. Мне хватило одной трети первого.

А замполит корабля ходил по каютам, находил эти журналы и изымал их как вредные, отвлекающие от несения вахты.

Я пришел с моря и вышел из партии. Первым в части.

Тогда еще это было не принято, это потом все из партии строем вышли. Меня спросили, конечно, чего это я, а я их спросил: «А вы «Архипелаг Гулаг» читали?»

Хорошо, что я прочитал его так поздно.

И хорошо, что замполиты нас от этого чтения так берегли. Я бы не знаю что сделал, прочитав это все не в 1990 году, а раньше. Расстрелял бы, например, всех замполитов или сам бы застрелился.

Великое произведение.

Гнали – и его, и произведение.

А теперь вот награждают.

А до этого было награждение Ростроповича.

Власть торопилась. Все это походило на снятие посмертной маски с еще живого. Очень тягостно.

Какие-то вещи делать нельзя.

Мародерствовать, например, обирать еще теплого.

К слову, холодного тоже нельзя обирать. Почему-то тогда именно это мне и пришло на ум.

И Ростропович, и Солженицын – великие люди.

Они свое сделали, но им, беднягам, нужно еще и одобрение власти.

Великие хотят быть мелкими.

Когда я слышу о том, что этот год объявлен годом русского языка, мне все время хочется спросить: а почему только год? Может быть, продлим это дело года на полтора, на два, на десять?

И потом, о каком русском языке идет речь? О классическом литературном русском языке?

Вряд ли. Скорее всего, имеется в виду язык разговорный, который тоже нуждается во внимании, но это внимание не такое убыточное, потому что защита литературного русского языка – это, я вам скажу, очень большие деньги.

Ведь литературный язык существует не только в среде его немногочисленных носителей, но и в книгах – главном его хранилище.

Вот детективный язык сохраняется сам. С телеэкрана он просто льется, в книжных магазинах он нарасхват, а авторы плодятся, как домовые мыши в отсутствие кота.

А вот литературный русский язык в России помрет скоро.

Помрет он, дорогие мои человеки!

Хороший перевод зарубежной литературы делается как минимум два года, и все это время переводчику надо что-то кушать. То есть перевод на хороший русский язык – это дорого.

Сейчас современная русская проза существует где-то сама, как плесень, поэзия – тоже.

Библиотеки кормятся чем придется, а книжная торговля у нас относится к Министерству торговли.

То есть книгами торговать – все равно что пивом. То есть сейчас книги – это коммерция, это не культура. Правда, НДС на книжную продукцию не так давно сделали десять процентов.

А во Франции, я слышал, он четыре процента.

То есть налог на родной русский язык в пользу родного государства у нас в два с половиной раза выше, чем у французов.

И каждый год книжные магазины выклянчивают у администрации льготу по аренде.

Без этой льготы торговле книгами на классическом литературном русском языке наступает труба.

Посчитаем еще налоги. Налог на бумагу и типографские услуги у нас восемнадцать процентов, а недавно он был двадцать процентов. 0н недавно и на книги был такой же.

Его после небольшого раздумья ввела нам как-то Государственная дума.

И все. Рынок книг рухнул. Цены в книжных магазинах сразу взлетели на двести процентов, но и с такими ценами магазины все равно еле-еле свели концы с концами.

Потом наше любимое государство опомнилось и опустило налог на десять процентов, но рынок в себя не пришел до сих пор.

То есть книга – это очень сложный продукт. Книгу на хорошем литературном языке надо сначала выстрадать, потом написать, потом издать, потом найти оптовика, через него продать и получить деньги на дальнейшее страдание.

С каждым годом рынок гуманитарной литературы в России сжимается, как шагреневая кожа, – оптовики разоряются, льготы на аренду заканчиваются, а магазины начинают торговать детективами и книгами о здоровье.

Конечно! Самое время объявлять этот год годом русского языка, а то от него скоро уже ничего не останется.

Вот в Швеции издательство гуманитарной литературы, насчитывающее в своем составе целых два сотрудника, выпускает в год минимум две книги тиражом в две тысячи экземпляров каждая.

И это на восемь миллионов шведов. Себестоимость – два доллара. Магазинам издатель продает книгу уже по десять долларов, и они у него покупают сразу в деньги. 0дин доллар с этой цены издатель платит оптовику-развозчику и еще один доллар он платит тому оптовику, что собирает заказы, – тот отправляется с книгой по всей Швеции и во всех магазинах ее показывает, после чего они и заказывают какое-то количество.

В магазине книга уже стоит двадцать долларов. Тираж в две тысячи продается за год-два, но к издателю это уже не имеет отношения – он продает книгу по собранным заказам сразу в деньги. Тираж две тысячи для восьмимиллионной Швеции оптимален.

А для стосорокамиллионной России такой тираж гуманитарной литературы огромен. Тут и тысяча экземпляров уже редкость. Обычная цифра – пятьсот. При этом наш издатель в своем издательстве числом в два человека должен выпускать не две, а двенадцать книг в год, и при этом он еле выживает.

Вот вам, ребята, и весь русский язык.

В Швеции действует могучая система поощрения издательств и магазинов, производящих и торгующих гуманитарной литературой. Там магазины и библиотеки есть в каждом населенном пункте. И они прекрасно укомплектованы. А если магазин торгует без прибыли, то и налоги с него не берут.

Вдумайтесь! С магазина не берут налоги! Потому что он, магазин, сработал на культуру!

Потому что или ты тратишься на культуру, или на тюрьмы! На тюрьмы дороже!

Кстати, о тюрьмах! В тюрьмах Швеции, в сравнении с нами, почти никто не сидит!

Вот вам и забота о языке.

Грушинский фестиваль авторской песни – это явление природы.

Такое же, как гроза или ветер. Оно самостоятельное и живое – запрещай его или не запрещай.

Люди пели всегда. Они и при Батые пели.

Пение – это же свобода. Поющий свободен.

Он свободен внутри, и потому потуги некоторых партий присоседиться, притулиться, застолбить участок рядом очень смешны.

Поющий не нуждается в партиях, это партии в нем нуждаются, потому что рядом с поющим очень остро ощущают свою полную и окончательную никчемность.

Другая шкала ценностей. Брось при поющем в огонь пачку денег, и он не прекратит пение, чтобы выдернуть их из огня.

И тут можно окружать себя охраной, великолепными собаками для охоты на львов, одеваться, как на парад, или привозить с собой комфортабельный дом на колесиках – все едино тебя никто не заметит.

Тут ты или можешь сочинять и петь – тогда пожалуйте на сцену, или не можешь – тогда ваше место среди зрителей.

Конечно, то, что организаторы Грушинского фестиваля в этом году поделили его, особой радости не добавляет, потому что сразу становится ясно – спорят деньги; но и какого-то особенного влияния на сам процесс пения эти споры не оказали. Разве что многие не приехали, потому что не хотели, чтоб спорящие тащили их на баррикады – пусть так, люди все равно пели, и были конкурсы и лауреаты.

• Предыдущая
• 29/38
• Следующая