Тереза Батиста, Сладкий Мед и Отвага - Амаду Жоржи - Страница 38
- Предыдущая
- 38/118
- Следующая
– Преувеличение, отец, не верь, это говорит материнская любовь. Вот старушки ко мне неравнодушны, романтические связи. Ерунда, в общем.
Судья молча посмотрел на жену, сосредоточенно смотрящую на свои ногти, и на зевающего сына – они так похожи друг на друга и такие ему чужие. В конце концов, что у него в этом мире есть? Встречи с местными гениями, муки творчества, вечера и ночи в объятиях Белиньи. Нежная, заботливая Белинья, стыдливая и простодушная, правда, у неё двоюродный брат, это, конечно, грех, но…
Тут послышался стук в дверь, прибыла супруга префекта с визитом к супруге судьи. Даниэл поднялся и пошел бродить вокруг магазина капитана.
– Я неисправимый романтик, что тут поделаешь? – говаривал Даниэл во дворе факультета. Студент юридического, доктор безделья, с законченным курсом наук в кабаре, публичных домах, пансионах, высокий, стройный, томный красивый юноша. Глаза большие, печальные, с поволокой (раньше такие глаза по восточной моде были у доны Беатрис), блудливый взгляд, как говорили его сокурсники, полные чувственные губы, вьющиеся волосы, но в этой, несколько женской красоте было что-то болезненное. Дан стал любимцем проституток и элегантных дам высшего общества, многие из которых, сделав последние возможные пластические операции, уже вышли на финишную прямую. От тех и других он охотно принимал подарки и деньги и даже с гордостью их показывал – галстуки, пояса, часы, отрезы материи, крупные купюры, иллюстрируя ими свои пикантные, разгонявшие тоску на лекциях рассказы.
Заза Сладкий Ротик незаметно, чтобы не оскорбить его чувств, совала ему в карман пиджака большую часть своего дневного заработка; Дан заходил за ней на рассвете в дом терпимости Изауры Манеты, и они, спокойно спускаясь по улице Сан-Франсиско, шли в уютную комнату, цементный пол которой был устлан душистыми листьями питанги, постель накрыта чистыми простынями, пахнущими лавандой. Вот по дороге Заза и выбирала удобный момент положить ему в карман, но чтобы он не заметил, наивно думала она, эти самые деньги.
– Стоит мне прикинуться грустным – и денежки текут в мой карман, не нанося душевных ран, – говорил Даниэл.
Дона Асунта Менендес до Аррабал, сорокалетняя аппетитная дамочка, муж которой был владельцем хлебопекарни, выкладывала Дану подарки и деньги в постели, тут же объявляя их цену: это дорогой подарок, красавец, куча денег (она пользовалась скидкой в магазинах друзей мужа). Говорила, где товар изготовлен, и хвалила его качество: английский кашемир, контрабанда, вешала на голого Дана галстуки, покрывала его живот кредитками – вот так-то, красавец.
Имея прекрасные физические данные жиголо, внешность херувима, и легкомысленного, и порочного одновременно, владеющего всем необходимым из арсенала благородного ремесла: он хорошо танцевал, с легкостью болтал на любые темы, голос теплый, мягкий, обволакивающий, хорош в постели и с бутылкой, выпивоха в Баии, на Северо-Востоке, а может, и в Бразилии один из первых, – и вот при всех этих качествах профессионалом так и не стал, как признавался своим друзьям:
– Я неизлечимый романтик, что тут поделаешь? Влюбляюсь, как безумная корова, отдаю себя задаром и даже трачу собственные деньги. Где вы видели уважающего себя жиголо, тратящего деньги на женщин? Я дилетант, не более.
Друзья смеялись над подобным бесстыдством, Дан был неисправимым, пропащим человеком, беспардонным циником, хотя близкие утверждали, что иногда он увлекался по-настоящему, бросал богатых покровительниц и удобных любовниц. Его везение в любви было известно в студенческих и богемных кругах, ему приписывали любовниц, преувеличивая их число. Ведь, еще будучи подростком, Дан зарабатывал деньги у женщин и на женщин их тратил.
Дети почтеннейшего судьи приезжали повидать отца в далекий, глухой угол провинции очень редко. Доне Беатрис, блюдущей условности и хорошие манеры, неукоснительно следующей катехизису доводов и обетов, иногда все же удавалось привезти с собой одного из них; посещать отца и супруга было занятием нудным, но необходимым для хорошей репутации. Самый строптивый из них и самый занятый, Даниэл вот уже лет пять не садился в поезд с Восточного вокзала: «Почему я должен ехать в эту дыру и на целый месяц похоронить себя там заживо, мама? Ведь повидаться с отцом я смогу и тогда, когда он сам приедет, не говоря о том, что у меня целая программа на каникулы». И он отправлялся в Рио, Сан-Пауло, Монтевидео, Буэнос-Айрес, естественно, в компании щедрых поклонниц своей красоты и талантов и за их счет. Однако на этот раз доне Беатрис не пришлось его уговаривать. Даниэл сам принял решение: «Хочу переменить обстановку, мама!» Только так он мог освободиться от доны Перолы Шварц Леан, старухи, сохраняющей внешний вид благодаря косметике и дорогим украшениям. Жалкое подобие былой молодости, теперь уже даже не улыбающейся, так как кожа была подтянута на её лице так, что это не представлялось возможным, но богата чертовски и чертовски пахнет чесноком. Шестидесятилетняя сан-пауловская вдова, приехавшая посетить церкви Баии, встретила в церкви Святого Франциска юношу-студента; божественно прекрасного, и потеряла голову вместе со стыдом, сняла дом на побережье и стала осыпать его деньгами. А он, в свою очередь, тратил их на кокотку Таню, курносую мулатку, недавно появившуюся в публичном доме Тибурсии. Это было очередное сильное увлечение Даниэла.
И вот он устал и от той, и от другой. Исходивший от доны Перолы запах чеснока преследовал его, а её деньги и кокетство положили конец скромности, и она сделалась назойливой и требовательной, тогда как в костре страстей Дана дров было маловато. И он сбежал, уехал вместе с доной Беатрис на границу штата, где отец был жрецом правосудия и поэзии.
Сестра Веринья, только что ставшая Принцессой гимназии – титул королевы уплыл от неё из-за пристрастности жюри, – обратила внимание братьев на некоторые отцовские сонеты, опубликованные в литературном приложении к газете «Тарде».
– Мальчики, а наш старикан, похоже, большой знаток женщин и страстный их почитатель, в его стихах только и говорится о грудях, животе, молоке любви и всем прочем. Мне они нравятся, я считаю их сенсационными… Исайас, ты у нас знающий, скажи-ка, что подразумевает старик, употребляя… «които»?
Самый старший из них, Исайас, кончающий институт, помолвлен с дочерью одного видного политического деятеля, и ему уже обещана служба в сфере народного здравоохранения, не знает и не хочет знать о слове, что употребил его отец в сочетании с «които», уже одного «които» достаточно.
– Старику не хватает необходимой сдержанности, ведь он все-таки судья. Конечно, каждый в своей жизни совершает какие-то поступки, но никто о них не объявляет, тем более в стихах. – По внешнему виду и характеру Исайас – вылитый отец; да, Эустакио сам не понимает, что делает, с горечью говорит дона Беатрис, кто хочет, может обманываться на его счет, я-то его знаю.
Дан высказывает противоположное: пусть каждый делает то, что находит нужным, и оставьте всех в покое; если отцу приятно в эротических стихах воспевать свою деревенскую музу, пусть себе тешится, зачем критиковать его? Один-одинешенек в глухом городишке, где нет ни детей его, ни супруги, которые составили бы ему компанию, он убивает время, считая слоги, подбирая рифмы, и очень хорошо делает. А что же все-таки означает это слово? В этом доме нет даже плохонького словаря.
Сонеты у Дана вызвали любопытство, и, приехав в Кажазейрас, он попытался найти вдохновительницу пылких сонетов отца. О Белинье ему рассказал Маркос Лемос, служащий заводской конторы, коллега по литературному хобби; он же рассказал ему и о Терезе Батисте.
Когда в последний раз Дан в возрасте шестнадцати лет был в этих краях, он обнимался с девицами и даже замужними дамами везде, где придется: в коридоре, на танцульках, в гостях. Теперь же, проходя по Соборной площади или по главной улице, он видел дюжины этих несчастных молодых девиц, облепивших все окна города, подмигивающих и зазывно улыбающихся. Обреченные на безбрачие, одни из них спокойно ступали на путь разврата, другие впадали в истерию, сходили с ума или становились святошами. Даниэл еще никогда в жизни не видел такого количества святош и сумасшедших, такого количества самок, жаждущих самца. Если бы правительство города, сказал он Маркосу Демосу и Аиртону Аморину, занимая свои места на ассамблеях, действительно думало о здоровье и благополучии населения, ему бы следовало заключить контракт с полдюжиной крепких спортсменов и отдать их в распоряжение отчаявшихся молодых девиц. Аиртон Аморин, прожигатель жизни, зааплодировал идее.
- Предыдущая
- 38/118
- Следующая
