Тайная гавань - Картленд Барбара - Страница 3
- Предыдущая
- 3/28
- Следующая
Граф поднес стакан к губам, и глаза у него так и вспыхнули.
— Я ждал этого с той самой минуты, как покинул Англию, — сказал он.
Родерик Мэйгрин захохотал:
— Я так и знал, что вы это скажете! Пейте на здоровье! Этого напитка у нас достаточно, и я хочу выпить за здоровье прелестной девушки, которую вы привезли с собой.
Он поднял свой стакан, и Грэйнии показалось, что он мысленно раздевает ее своими налитыми кровью глазами.
Она так яростно ненавидела его, что почувствовала: еще секунда — и она выскажет свою ненависть, если не выйдет из комнаты.
Извинившись, она удалилась в отведенную ей спальню, но когда слуга сообщил ей время обеда, заставила себя умыться и переодеться; она спустилась вниз и решила держаться с достоинством: именно этого ожидала бы от нее мать.
Как она и предполагала, отец к этому времени успел крепко напиться, пьян был и хозяин дома.
Грэйния убедилась, что ромовый пунш был не только крепким, но и действующим длительное время.
К концу обеда ни тот ни другой уже ничего не ели; они только пили — друг за друга и за Грэйнию, которая, как стало ясно из их речей, должна была выйти замуж, как только они обсудят все формальные вопросы.
Грэйнию больше всего возмущало, что Родерик Мэйгрин даже не попросил ее стать его женой, но считал дело само собой решенным.
Еще в Лондоне она узнала, что дочь не должна расспрашивать родителей о том, какие они строят предположения относительно ее замужества.
Но она никак не могла понять, почему отец считает грубого, старого и сильно пьющего Родерика Мэйгрина подходящим мужем для нее.
Однако из того, что говорили собутыльники, из намеков Родерика Мэйгрина она сделала вывод, что хозяин дома платит ее отцу за право стать ее мужем, и что отец вполне доволен сделкой.
Одно блюдо следовало за другим, Грэйния молча сидела за обеденным столом, слушая и с ужасом осознавая, что мужчины относятся к ней, как к кукле, не имеющей ни чувств, ни разума, ни права на собственное мнение.
Она выйдет замуж, нравится ей это или нет, и станет собственностью человека, который ей отвратителен, такой же полной собственностью, как любой из его рабов, живущих и дышащих лишь постольку, поскольку ему это угодно.
Ей было мерзко все, что говорил этот человек, и то, как он говорил.
— Ну, что здесь происходило, пока меня не было? — спросил отец.
— Как-то ночью заявился проклятый пират Уилл Уилкен, уволок шесть моих лучших свиней и дюжину индюков, да еще перерезал глотку парню, который хотел ему воспротивиться.
— Парень поступил смело, раз не удрал, — заметил граф.
— Он поступил, как проклятый дурак, если хотите знать мое мнение. Полез на Уилкена в одиночку! — возразил Мэйгрин.
— Ну а еще что?
— Есть еще один чертов пират, француз, который крутится вокруг да около. Его имя Бофор. Как только я его встречу, всажу ему пулю между глаз.
Грэйния слушала в пол уха, но только после того, как трапеза закончилась и слуги, поставив на стол множество бутылок, наполнили стаканы в последний раз и удалились, сообразила она, что может ускользнуть из столовой.
Она была уверена, что отец вообще не замечает, здесь она или нет, а Родерику Мэйгрину, пившему с ним наравне, трудненько будет последовать за ней.
Она немного подождала, чтобы окончательно убедиться, что оба забыли о ее существовании, потом быстро и не говоря ни слова поднялась и выскользнула из комнаты, закрыв за собой дверь.
Взбежав по лестнице, она добралась до того единственного места, где пока еще могла укрыться, и принялась размышлять, что ей делать.
Дрожа от волнения, Грэйния лихорадочно перебирала в уме имена людей, искала хоть кого-то, к кому могла бы обратиться за помощью.
И поняла, что, даже если такие люди найдутся, отец вправе забрать ее, и они не смогут воспротивиться или даже просто выразить протест.
Стоя на лестничной площадке, она вдруг услыхала смех Родерика Мэйгрина, и смех этот диким ужасом вторгся в ее сознание, напомнив о том, насколько она беспомощна.
Она почувствовала, что это не просто смех сильно пьяного человека; так смеется тот, кто вполне доволен своей судьбой и тем, что добился желаемого.
И тут Грэйния поняла еще одно, поняла так, словно кто-то объяснил это ей на словах.
Родерик Мэйгрин хотел ее не только из-за ее внешности — об этом легко было догадаться по выражению его глаз, — но и потому, что она дочь своего отца, что она имеет, таким образом, определенный вес в обществе, даже столь небольшом, как на Гренаде.
Он привязался к ее отцу не просто потому, что они были соседями, а потому, что отец был принят у губернатора, с ним советовались, к нему относились с уважением и сам губернатор и все мало-мальски значительные люди.
Перед отъездом с острова Грэйния начала понимать общественный снобизм, развитый везде, где правила Британия,
Но мать Грэйнии совершенно открыто говорила, что не переносит Родерика Мэйгрина не из-за его происхождения, а из-за его поведения.
Грэйния слышала ее слова, обращенные к отцу: «Этот человек груб и вульгарен, и я не желаю видеть его в своем доме». «Он наш сосед, — беззаботно отвечал граф, — а у нас не так уж много соседей, чтобы проявлять излишнюю разборчивость».
«Я предпочитаю проявлять то, что ты называешь разборчивостью, если речь идет о дружбе, — возражала графиня. — У нас множество других друзей, было бы только время видеться с ними, и ни один из них не желает знаться с Родериком Мэйгрином».
Отец пытался спорить, но мать оставалась тверда.
«Мне он не нравится, и я ему не доверяю, — заявляла она. — Мало того, я верю рассказам о его жестоком обращении с рабами. Я не стану принимать его у себя».
Мать настояла на своем, и Родерик Мэйгрин не появлялся в «Тайной гавани», но Грэйния знала, что отец встречается с ним в других местах на острове, и они пьют вместе.
Теперь мать умерла, а отец дал согласие на брак дочери с человеком, которого она ненавидела и презирала и которого со страхом сторонилась.
— Что же мне делать?
Она снова и снова задавала себе этот вопрос; и когда вошла к себе в спальню и заперла дверь, казалось, самый воздух, вливавшийся в отворенное окно, твердил те же слова.
Она не стала зажигать свечи, стоявшие на туалетном столике, но подошла вместо этого к окну взглянуть на небо, усыпанное тысячами звезд.
Лунный свет сиял на листьях пальм, слегка покачивающихся от слабого ветра с моря.
Пусть и несильный, но все-таки свежий бриз, пролетая над островом, смягчал тяжелую и влажную духоту, которая с восходом солнца делалась почти нестерпимой.
Стоя у окна, Грэйния ощущала резкий запах мускатного дерева, пряный аромат коричных и гвоздичных деревьев.
Может, она всего лишь вообразила их, однако запахи пряностей занимали такое значительное место в ее воспоминаниях о Гренаде, что ей казалось, они взывают к ней и приветствуют ее возвращение домой.
Но домой к чему? К кому?
К Родерику Мэйгрину и ужасному браку? Она скорее умрет, чем покорится!
Она не имела представления, сколько времени простояла у окна.
Годы, проведенные в Англии, исчезли, словно их и не было никогда; Грэйния оставалась частицей острова, на котором прошло так много лет ее жизни.
Это было не только очарование тропических джунглей — гигантских древовидных папоротников, вьющихся лиан, плантаций деревьев какао… Все это именно история ее собственной жизни.
Мир Карибских островов, мир пиратов-браконьеров, ураганов и вулканических извержений, сражений на суше и на море между французами и англичанами.
Мир такой знакомый, неотделимая часть ее существа, а образование, полученное в Лондоне, как будто улетучилось, унеслось вместе с волнами теплого воздуха.
Она больше не была леди Грэйнией О'Керри, она одно целое с духом Гренады, с ее цветами, пряностями, пальмами и мягко плещущими волнами, шелест которых доносился до нее издалека.
— Помоги мне! Помоги! — громко крикнула Грэйния.
- Предыдущая
- 3/28
- Следующая
