Четыре дня с Ильей Муромцем - Орешкин Борис Сергеевич - Страница 10

• Предыдущая
• 10/27
• Следующая

— И новгородцы допустили такое?

— Как не допустишь? Добрыня воинскую силу с собой привел, не только попов с иконами.

— Они и ко мне приходили, попы-то! — рассмеялся вдруг Ратибор. — Да я их не больно-то испугался. Запер ворота, собачек с цепей спустил да в било ударил. На той стороне, за Окой, услыхали. Кинулись мужички в лодки, прогнали отседова нечестивцев, вызволили. А я, смеха ради, тупую стрелу тетеревиную в попа пустил. Вот уж он ужахнулся! Даже крест потерял, бежавши.

— Тебя, Ратиборушко, и годы, как я погляжу, не берут.

— Берут, други-соколы. Ох как берут… Слабею. Вот только тем и держусь, что Стрибога беречь надобно. Разорят попы капище без меня. Силой народ крестят, в реку загоняют… Эх, Святослав, Святослав, рано ты к предкам ушел, осиротил нас.

— Да, было время! — подхватил Илья Муромец. — И ведь что интересно: в дружине у Святослава всякие были — и христиане вроде меня, и многобожцы — язычники, и те, кто вовсе в богов не верил. А жили меж собой дружно, без обид. Многие, как мы с тобой, побратимами стали. Не в вере, выходит, дело. Да и князь был какой! Удалец… А ну, Ратиборушко, помянем старое, споем-ка нашу любимую, задушевную.

— Поздненько уже. Да и отрока твоего разбудим.

— Ништо. Отоспится. Зачинай!

Ратибор уставил оба локтя на стол, оперся лбом на ладони, помолчал минуту-другую и затянул негромко старческим, чуть дребезжащим тенорком:

— Ой ты гой еси, поле Дикое…

Я поморщился: художественная самодеятельность десятого века, ансамбль пенсионеров под названием «Гой еси». Только этого мне и не хватало после религиозного диспута!

— Поле Дикое да курганное, ой курганное да супостатное… — печально выводил, все выше забираясь голосом, сгорбившийся, весь ушедший в прошлое Ратибор.

— Поле горькое да неоглядное, — гулким, окающим басом помог ему Илья Муромец. Дальше они пели уже вдвоем, ладно и стройно. И я вдруг увидел это самое поле с курганами и горькой сухой полынью. А два голоса, бас и тенор, сплетаясь и расходясь, вели меня по этой бескрайней, высушенной солнцем степи, усеянной белыми человеческими костями:

Илья Муромец снова встал во весь рост, заполнив собой чуть не все жилище, и, раскинув широко руки, запел в полный голос:

Закончив песню, Ратибор, не стыдясь, вытер тыльной стороной ладони навернувшиеся слезы. Да и я тоже… Уж очень душевно, впечатляюще спели старые вояки, ничего не скажешь. Я понял, что песня была про них. Ведь оба вполне могли остаться лежать со стрелой в груди где-то там, в далекой «Дикой степи», как остались многие их друзья и товарищи-побратимы. А шли они туда сами, никто не обязывал. Шли добровольцами. Бросали семьи, уют и тепло родимого дома. Шли, чтобы защитить этот самый дом. Не свой лично, а общий, всего народа. И мне стало стыдно за свои недавние иронические мысли об этих двух старых воинах. И вообще о тех, кто жил задолго до нашего времени, о наших прадедах и дедах, в бесчисленных войнах защитивших страну от чужеземных нашествий. И еще мне вдруг подумалось, что само слово «защитить» означает «прикрыть щитом». Значит, оно очень-очень древнее, когда воевали со щитом на левой руке. А сколько еще есть древних слов, первоначальный смысл которых мы забываем, даже не задумываясь об их происхождении и значении.

— Ну что, Ильюшенька? — спросил Ратибор после длительного молчания. — Не пора ли нам опочив держать? Давай-ка укладываться.

И он, поднявшись из-за стола, стал поровнее укладывать шкуры на земляных нарах.

Моя первая ночь, проведенная в десятом веке, оказалась тяжелой. От медвежьих шкур невыносимо несло псиной. Все тело жгло. От богатырского храпа Ильи Муромца, наверно, дребезжали бы стекла, если бы они были в этой полуземлянке. Собственно, окон в ней тоже не было. Ведь нельзя же считать окном узкую прорезь в стене, через которую, когда топилась печь, выползал дым, а когда она не топилась, с такой же легкостью и почти так же густо влетали комары.

Я просыпался, снова засыпал на короткое время, но в конце концов, совершенно измученный, решил выбраться из жилья. У входа сидел на обрубке бревна Ратибор. Был он в белой холщовой рубахе и таких же штанах, не достававших до щиколоток его босых ног. Крупные загорелые, узловатые руки, похожие на корни дерева, устало покоились на коленях. Это были руки очень старого и много работавшего человека. Казалось, что у старика просто не было сил поднять со своих острых колен эти руки-кувалды.

— Доброе утро, дедушка! — сказал я, чувствуя себя ужасно еще и от того, что непричесан и неумыт.

— Здрав будь! — ответил улыбаясь старик. — Ты из какой страны будешь? Вечор Илья сказывал, да я чтой-то не понял. То ли из Индии, то ли от франков пришел? Рассказал бы. Я про другие страны люблю слушать.

— Я, дедушка, такой же, как вы, русский. Только из будущего.

— А… Ну, тогда понятно. Из будущего так из будущего. Ты садись-ка рядком да расскажи ладком. Мне, старику, все любопытно. Расскажи о себе.

Дед с удивительной легкостью поднял, казавшуюся тяжелой, руку и положил ее мне на затылок. Рука была удивительно легкой! Пальцы ее быстро ощупали мою голову да так и остались лежать на темени. Я закрыл глаза. Мне стало легко и просто. Тоска по дому ушла, словно ее и не было. Будто ее сняли с меня, как липкую паутину, эти старческие руки. И я снова, как тогда на обрывистом берегу Оки, почувствовал, что все-таки дома, в своей стране, среди совсем не чужих мне людей.

Рядом с нами на утоптанной земле лежали три серых громаднейших волкодава. Но мне совсем не было страшно, хотя я, конечно, понимал, что в любой момент, только дай команду, они могли бы разорвать меня в клочья. А старик, словно угадав мои мысли, заговорил уже не со мной, а со своими собаками:

— Ну, чего уставились? Это свой. Это наш отрок, Володимирко. В случае чего его защищать надо. Поняли? Эх вы, други-соколы!

Оттолкнувшись руками от колоды, на которой сидел, Ратибор поднялся, потер поясницу и повел меня к бревенчатому сарайчику на высоких сваях-столбах, который высился над забором неподалеку от жилья. Волкодавы, миролюбиво помахивая хвостами, пошли следом. По приставной лесенке мы поднялись на площадку и проникли в сарай-клетушку. Здесь, защищенные от солнца и мух, продуваемые сквозь узкие щели ветром, висели прозрачные от янтарного жира осетровые балыки. Густой аромат вяленой рыбы буквально ошеломил меня. Сразу же захотелось есть.

— Сними-ка вот этот! — показал мне старик на осетровую спинку метровой длины. — И этот тоже. В дорогу с собой возьмете. Да и Кузьме гостинец послать надобно. Он рыбку любит, а самому ловить некогда. Все небось в кузне молоточком постукивает, что-нибудь мастерит.

— Это тот кузнец, к которому мы с Ильей Ивановичем едем?

— Тот самый.

— Хороший кузнец?

— Ого! Он что хошь сделать может. Кольчугу для Муромца он мастерил. Из тридцати тыщ колец! Половина из них сварена, а половина на заклепочках. Тонкая работа.

У выхода из клетушки нас поджидал откуда-то взявшийся большой черный кот.

— Что, явился, Мурлыка? — притворно сердито спросил его Ратибор. — Где ночь прошлялся? Опять птичьи гнезда зорил? А мышей кто ловить будет?

Кот терся о ноги старика и умильно выпрашивал балычка. Ратибор нагнулся, подхватил кота рукой и, подняв его над перилами, обратился ко мне:

• Предыдущая
• 10/27
• Следующая