Отомщенное сердце - Картленд Барбара - Страница 17

• Предыдущая
• 17/30
• Следующая

У него было ощущение, будто он сражается с некой силой, пытающейся связать его по рукам и ногам; если он не проявит бдительность, то будет уничтожен.

Потом он поймал себя на мысли, что выглядел так же театрально, как и Магнолия, и чем скорее вернется к здравому рассудку, тем лучше.

Ему казалось, будто воротник рубашки сдавливает горло, от чего стало трудно дышать.

Надя сошла вниз в начале двенадцатого, испытывая неловкость от того, что спала так долго.

Дворецкий встретил ее в зале со словами:

— Ее светлость просила принести извинения от ее имени, ибо вчера не ложилась допоздна, и передать, что не спустится вниз до ленча.

— Я все понимаю, — ответила Надя. — Я тоже встала поздно.

— Этого следовало ожидать, миледи, — кивнул дворецкий. — Путь из Парижа был очень утомителен, понимаю.

— Да, очень, — подтвердила девушка.

Дворецкий открыл дверь в гостиную, окна ее доходили до пола и открывались в сад.

Надя увидела розарий с французской планировкой.

Стояло лето, и все розы цвели малиновым, белым, желтым, розовым, золотистым цветом, создавая восхитительное зрелище.

Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь жужжанием пчел над цветами да пением птиц, прячущихся в ветвях розовых кустов.

Девушка словно попала в волшебную сказку после вынужденного пребывания вместе с матерью в убогой комнатушке в доходном доме на левом берегу Сены.

Она невольно вспомнила о тяжелой болезни матери и содрогнулась.

Когда она открыла глаза, поднос с завтраком уже стоял возле постели.

При виде изящного фарфора, серебряной крышки судка, предохраняющей вареные яйца от остывания, и красивой полотняной салфетки с вышитой монограммой лорда Джона Наде захотелось плакать.

Как могла ее мама выносить дешевую, плохо приготовленную еду, подаваемую на растрескавшихся тарелках в их грязной, полуразвалившейся мансарде?

Ничего удивительного в том, подумала Надя, что она умерла не только от болезни, но и от недоедания.

«О мама, если б ты оказалась здесь сейчас!»

Надя мысленно представила себе эту идиллию и еще больше расстроилась от неосуществимости ее мечтаний.

Тогда она решила: бесполезно горевать о прошлом — надо думать о будущем.

«Мне очень, очень повезло», — убеждала она себя, точь-в-точь как это делал Уоррен.

Она размышляла о том, что если б он ее не спас, она бы теперь покоилась в бедняцкой могиле, похороненная как самоубийца без молитвы и отпевания.

По крайней мере у матери все это было.

Понимая, насколько она переутомилась, пока наконец приехала сюда, будучи на грани полного изнеможения, она заставила себя съесть все, что было на подносе, хотя это стоило ей больших усилий.

«Если я призвана помочь ему, как он того хочет», — рассуждала девушка, — я обязана быть сильной и, что еще важнее, способной употребить всю мою сообразительность».

Прошлой ночью, когда служанка помогала ей раздеваться, Наде показалось, будто голос этой женщины доносится откуда-то издалека, а ее собственные движения виделись как бы сквозь туман.

Теперь ее зрение прояснилось, но недели — или, может быть, месяцы — горя и лишений, омраченные к тому же страхом, подорвали ее душевные и физические силы.

Невероятное чудо, которое помогло ей оказаться в Англии, оттеснило страх на задний план, и отныне с новым именем и биографией, хотя бы и вымышленными для розыгрыша, ей не придется ни о чем заботиться, кроме как о восстановлении здоровья и наилучшем выполнении просьбы доброго мистера Вуда.

Но вот она вспомнила, что он» теперь маркиз, и ей захотелось рассмеяться, настолько все это казалось не правдоподобным Могла ли она хоть на миг вообразить, спускаясь к Сене, чтобы утопиться, что вместо этого очутится в роскоши английского дворянского особняка, окруженная предупредительными слугами, вкусит плоды той самой жизни, которая была знакома ей по воспоминаниям из собственного прошлого?

И при этом знать, что в гардеробе висят дорогие, элегантные платья, каких она уже не надеялась больше увидеть, а тем более — иметь?

«Это не может быть правдой! Я сплю?» — сердцем воскликнула Надя.

Но поскольку то, что ее окружало, было так пленительно, ей захотелось все осмотреть, пока сон не кончился…

Солнечный свет в саду, розы на фоне стены из красного кирпича, обветшавшей под натиском веков, — все это казалось девушке воскресшими сновидениями.

Мать часто рассказывала ей, как выглядит английский сад.

Теперь она убедилась, он именно такой, каким и ожидала его увидеть.

Все вокруг радовало глаз, и не нужно было оглядываться в страхе, что кто-нибудь может подкрасться, и понижать голос, чтобы не подслушали.

— Я в Англии, и мне ничто не грозит! — сказала она вслух.

Солнце сильно палило, и она вошла через французское окно обратно в гостиную.

Гостиная тоже была точно такая, какой ее описывала мать: удобные диваны и кресла, столы и полки с безделушками, табакерками, фигурками из дрезденского фарфора, фотографиями красивых женщин в серебряных рамках, на которых стояли размашистые автографы.

На стенах висели портреты — видимо, предков маркиза, подумала Надя.

Над мраморной каминной полкой красовалось превосходное полотно сэра Джошуа Рейнолдса, а на стене — сентиментальная картина кисти Греза.

Был еще семейный портрет на фоне великолепного дома.

Судя по одежде изображенных на портрете людей, он относится к середине прошлого века.

Надя уже знала, как много значит этот дом для Уоррена, и надеялась, что он покажет ей его сегодня.

Когда он говорил о доме, его голос звучал мягче, и у нее создавалось впечатление, что он ему так же дорог, как была дорога та женщина, которую он раньше любил.

Как могла эта особа столь жестоко отвергнуть его, невероятно красивого и обаятельного, а также, вне всякого сомнения, доброго и чуткого, довести его до такого состояния, чтобы он захотел взять реванш?

Конечно, думала Надя, эта женщина, бросив Уоррена, заставила его сильно страдать и жаждать мести.

Тем не менее эта озлобленность портит Уоррена, придает некую ущербность, недостойную его.

Все обстояло так, как если бы кто-нибудь намеренно повредил семейный портрет, написанный, как она догадалась, самим Гейнсборо.

Она сидела, глядя на это полотно, и размышляла о том, что в один прекрасный день Уоррена вот так же нарисуют в кругу своей семьи на фоне дома, который он очень любит, как вдруг дверь гостиной открылась.

Надя повернула голову, ожидая увидеть Уоррена.

Но вместо него появилась женщина, ослепительно красивая и совсем не похожая на других, когда-либо виденных ею раньше.

Девушка замерла, не в силах отвести от нее глаз.

Женщина была в черном платье; оно четко обрисовывало каждый изгиб ее груди и бедер и при этом придавало ей какой-то театральный вид.

Ее шею обвивали две длинные нитки жемчуга, на черной шляпе покачивались черные страусовые перья.

По контрасту с черным цветом одежды кожа казалась не правдоподобно белой и полупрозрачной, точь-в-точь как украшающие ее жемчужины.

Большие, темные, влажные глаза оттенялись длинными ресницами.

Она грациозно прошла через всю комнату, гипнотизируя Надю своей внешностью.

Приблизившись к ней, женщина воскликнула:

— Насколько я понимаю, ты добиваешься, чтобы Уоррен на тебе женился!

Грубость ее неожиданных слов так поразила Надю, что она лишилась дара речи.

Однако тут же опомнилась и, решив, что промедление с ответом может быть расценено как слабохарактерность, ответила:

— Мы… помолвлены.

— Тогда позволь довести до Твоего сведения: тебе не удастся выйти за него! А если и попытаешься — пожалеешь!

Она говорила тихим голосом, полным яда.

Неистовая ярость сверкала в ее глазах, и Наде стало страшно.

— Я… я не понимаю, — запинаясь, молвила она.

— Если тебе это пока неизвестно, то знай: я — Магнолия Кин, и Уоррен мой и всегда был моим. Пусть не думает, что может избавиться от меня, — это глубокое заблуждение!

• Предыдущая
• 17/30
• Следующая