Когда рассеется туман - Мортон Кейт - Страница 13

Рвение мистера Гамильтона оказалось заразительным – даже Нэнси испытала что-то вроде подъема и мрачновато предложила мне перемирие, приказав помогать ей в гостиной. Уборка парадных комнат пока еще не входит в мои обязанности – не преминула заметить она, – но под должным руководством и ради приема гостей… Так и случилось, что к моей основной работе добавилась эта сомнительная привилегия, и каждое утро я сопровождала Нэнси в гостиную, где взрослые члены семьи прихлебывали чай и вели скучные разговоры о воскресных пикниках, европейской политике и каком-то бедняге из Австрии, убитом где-то далеко-далеко, в неведомой мне стране.

Праздничный день (воскресенье, второе августа тысяча девятьсот четырнадцатого года – я запомнила дату не столько из-за концерта, сколько из-за того, что случилось потом) совпал с моим выходным, первым с начала службы в Ривертоне. Покончив с утренней работой, я переоделась в домашнюю одежду, странно жесткую и непривычную. Расчесала волосы, выцветшие и завившиеся оттого, что я все время заплетала косы, собрала их в низкий пучок на затылке. Интересно, я изменилась? Что скажет мама? Мы не виделись всего пять недель, а мне кажется – я стала совсем другой.

Я спустилась по лестнице и тут же налетела на миссис Таунсенд, которая сунула мне в руку какой-то сверток.

– На-ка, возьми. Маме, к чаю, – негромко сказала она. – Кусок моей лимонной коврижки и пара ломтиков бисквита.

Я даже испугалась – что это с ней? Обычно миссис Таунсенд гордилась экономным ведением хозяйства не меньше, чем своим пышным суфле.

Кинув опасливый взгляд в сторону лестницы, я шепотом спросила:

– А вдруг хозяйка…

– Не твоя забота. Хватит и ей, и леди Клементине, голодными не останутся. – Она отряхнула фартук и гордо расправила плечи, так что и без того необъятная грудь стала еще шире. – Пусть мама знает – мы тут за тобой приглядываем. – Миссис Таунсенд покачала головой. – Хорошая она была девочка, мама твоя. Что ж делать, с каждой может случиться…

Она повернулась и исчезла в кухне так же внезапно, как и появилась, оставив меня в полутемном вестибюле размышлять над ее последними словами.

Я крутила их в голове то так, то этак всю дорогу до дома. Другие слуги тоже хвалили маму, чем вечно меня озадачивали. Иногда я даже казалась себе какой-то черствой. Правда, они совсем не вспоминали о чувстве юмора, без которого я маму просто не представляла. И о ее молчаливости и частой смене настроений.

Мама уже ждала, сидя на крылечке. При виде меня она поднялась.

– Я уж думала, ты меня забыла.

– Прости, с работой завозилась.

– Надеюсь, на церковь тебе хватило времени?

– Да, мам. Мы все ходим на службу в церковь Ривертона.

– Знаю, моя девочка. Я ходила туда задолго до того, как ты родилась. Что это? – спросила она, кивая на мои руки.

Я отдала ей сверток.

– От миссис Таунсенд. Она справлялась о тебе.

Мама заглянула внутрь и прикусила губу.

– Боюсь, не избежать мне сегодня изжоги.

Снова завернула пироги и сухо сказала:

– Что ж, очень мило с ее стороны.

Потом подвинулась и распахнула передо мной дверь.

– Заходи. Поможешь мне вскипятить чай и расскажешь свои новости.

Я почти не помню, о чем мы разговаривали, собеседница в тот день из меня вышла плохая. Мысли бродили не здесь, в маленькой унылой маминой кухне, а в зале дома на холме, где не так давно мы с Нэнси расставляли стулья и завешивали сцену золотистым занавесом.

Помогая маме по дому, я не забывала поглядывать на настенные часы. Их неумолимые стрелки отсчитывали минуту за минутой, приближаясь к пяти – часу концерта.

Когда мы прощались, я уже опаздывала. В ворота Ривертона я вбежала на закате и поспешила к дому по узкой извилистой дорожке. По обе стороны росли величественные деревья – наследство предков лорда Эшбери; пышные кроны смыкались на невероятной высоте, длинные ветви сплетались так, что вся тропинка превращалась в полутемный, шелестящий тоннель. В этом тоннеле, словно по волшебству, из головы вылетали посторонние мысли, и когда за последним поворотом на холме вырастал дом, он каждый раз поражал заново. Как же талантлив был архитектор, сумевший увидеть в аллейке хрупких саженцев величие будущих деревьев, предугадать невероятное впечатление, которое они будут производить когда-нибудь, когда сам он уже покинет эту землю!

Когда я вышла на свет, солнце только-только скользнуло за крышу дома, затопив его розовато-оранжевыми лучами. И хотя я сгорала от нетерпения, я все-таки затормозила на секунду – поглядеть, как темный дом плывет в разноцветном сиянии. Я срезала путь – мимо фонтана «Амур и Психея», через аллею красных махровых роз леди Вайолет к черному ходу. Вестибюль был пуст, и я нарушила одно из главнейших правил мистера Гамильтона – побежала по каменному полу: в кухню, мимо стола миссис Таунсенд, заставленного пирогами и тортами, вверх по лестнице.

Дом стоял странно тихий, все уже собрались на концерт. Подбежав к позолоченной двери в зал, я остановилась, пригладила волосы, одернула юбку, скользнула внутрь, в полутемное помещение, и села у стены вместе с другими слугами.

Я и не думала, что в зале будет так темно. Я ведь никогда раньше не бывала на концертах, только однажды, когда мама взяла меня в Брайтон к своей сестре Ди, видела сценку с Панчем и Джуди. А сейчас окна были задернуты темными шторами, и зал освещался только принесенными с чердака прожекторами. Они горели желтым, подсвечивая сцену снизу вверх, окутывая выступавших странным мерцанием.

Сейчас была очередь Фэнни: она хлопала глазами и выводила трели, допевая последние такты модной песенки. Недотянув верхнее си, она заменила его скрипучим ля и была вознаграждена снисходительными аплодисментами публики. Фэнни жеманно заулыбалась и присела в реверансе, но кокетство не достигло цели: внимание зала было приковано к занавесу, который вспухал изнутри, обрисовывая нетерпеливые локти и коленки следующих артистов.

Фэнни спустилась с правой стороны сцены, а слева уже выходили одетые в тоги Эммелин и Дэвид. Они держали в руках три длинных шеста и простыню, которая тут же превратилась во вполне приличный, хоть и кривобокий, шатер. Актеры заползли в него на коленях, зрители зашикали, призывая друг друга к молчанию.

– Леди и джентльмены! – объявил голос из-за занавеса. – Сцена из Книги Чисел.

Одобрительный шепот.

– Вообразите, что вы перенеслись в древние времена, – продолжал голос. – Семья расположилась на ночлег на склоне горы. Брат с сестрой втайне обсуждают женитьбу другого брата.

Одинокие хлопки из зала.

– Брат мой, что же сделал Моисей? – звенящим голосом заговорила Эммелин.

– Нашел себе жену, – немного ломаясь, ответил Дэвид.

– Но она не из нас, – глядя прямо в зал, объявила Эммелин.

– Ты права, сестра, – согласился Дэвид. – Она – эфиоплянка.

Эммелин потрясла головой, изображая недовольство и озабоченность.

– Он взял жену не из нашего рода. Что же с ним будет?

Внезапно из-за занавеса донесся ясный, звучный голос, усиленный не иначе как с помощью свернутой из картона трубки:

– Аарон! Мариам!

Эммелин старательно изобразила ужас.

– Это я – ваш Господь, Отец ваш небесный! Подойдите к скинии собрания!

Эммелин и Дэвид послушно выбрались из шатра и вышли на середину сцены. Мерцающие лампы бросали тень на простыню.

Мои глаза уже привыкли к темноте, и по знакомым очертаниям я угадала некоторых зрителей. В первом ряду, среди привилегированных гостей, я различила мешковатый подбородок леди Клементины и украшенную перьями шляпу леди Вайолет. На пару рядов дальше смотрели спектакль майор с женой. Еще ближе ко мне сидел – нога на ногу – мистер Фредерик и, вытянув шею, внимательно следил за тем, что происходит на сцене. Я всмотрелась в его профиль. Что-то не так. В мерцающих лучах рампы его скулы проступили, как у мертвеца, а глаза отсвечивали стеклянным блеском. Глаза. Мистер Фредерик был без очков. Первый раз на моей памяти.