Кандаурские мальчишки - Михасенко Геннадий Павлович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/38
• Следующая

Во-во, сейчас добавит, что тайга — это пресс-конференция. Джунгли… Признаться, слово звучало красиво и интересно. Подумав, я спросил:

— А что это — джунгли?

— Ого-ого! — воскликнул Анатолий. — Это такая штука, у которой нет ни дна ни покрышки.

Легко подбежала запыхавшаяся Нинка.

— Толь, ты что это ребятишек пугаешь? Пойдём-ка…

Нинка уводила Анатолия, но он ещё кричал через плечо:

— Эх, шишкари! Падальника ждёте?! Я б на вашем месте давно с засмолёнными губами ходил, да мне-то нельзя: целоваться неудобно.

Нинка за чуб развернула ему голову и зажала рот. Мы захохотали и закричали им вслед обидные слова: «Жених и невеста!»

Мальчишки постарше держались ближе к кругу. Они подлаживались под взрослых: прятали по одному уху под кепки, с другой стороны выставляли чубы, гоготали басом.

Девки азартно пели частушки, с воем приплясывали, вскидывая головы, — только развевались косынки на шеях. Пыль поднималась выше пояса. Мы сидели в стороне и поплёвывали.

Шурка придвинулся ко мне:

— Мишк, а мы всё же слетаем по шишки, и овечки не помешают.

— Как?

— Заагитируем ещё кого-нибудь в пастухи и попеременно сходим.

Колька, сидевший под другим крылом фуфайки, обернулся.

— Чего это?

— Я говорю — заагитируем кого-нибудь в пастухи ещё и разделимся: одна половина пасёт, вторая — за шишками.

— А кого? — спросил я вдруг и вспомнил: — Саньк, а если этих. — Я высунул из-за пазухи уголок книги.

— «Спаянных кишочков»? — догадался он. — Не получится.

— Почему? А вдруг получится!

Шурка задумчиво теребил мочку уха, точно к ней прилипла смола, и пристально смотрел куда-то между моей и Колькиной головой, потом медленно, будто выписывая слова, заговорил:

— По-жа-луй, Петь-ку… Эй, Васьк, где сегодня Петька?

Пискливый голос ответил:

— Петька сегодня запертый сидит. Его в поле возле комбайна поймали, хотел звёздочку из ящика стащить.

Это он, конечно, для гонялки. Если на звёздочку надеть длинную цепь с хвостом, зажать её в расщеплённый конец палки, то и получится гонялка; а если к палке повыше первой приделать ещё несколько звёздочек, то уже будет машина. Везёшь её, как тачку, на одном колесе, а все остальные вертятся, цепь трещит и вздувается горбами — настоящая машина. Вся беда в том, что негде достать эти звёздочки. Тот, кто случайно находил их, считался счастливчиком.

— Вздули Петьку-то? — спросил Шурка.

— Вздуешь его!

— Значит, Петьку, — подытожил наш друг. — Я утречком заскочу к нему.

— Вот уж мы с ним зададим… — разгорячился Колька.

Я промолчал. Петька, конечно, дельный парень… Я думал о Витьке, о Толстом, который с бородой, и о Толстом, который без бороды… Витька, наверное, знает много сказок, а ведь так часто хочется послушать длинную, на всю ночь или на весь день, сказку, хоть про что: про чертей и богатырей, про лисиц и хитрых судей, даже про бабушку и дедушку…

Я водил пальцем по корочке книги прямо через рубаху, и мне было приятно так, словно я щекотал себе живот.

Девки и парни принялись играть в разлучки. Ну, сейчас все похватают друг друга, разбегутся и — конец вечёрке.

Ребятишки по одному поднимались, зевали и разбредались. Колька дёрнул фуфайку.

— Мишк, айда, а то мне ещё дело…

— Чего это?

— А свинью-то Граммофонихе…

— Иди ты к лешему со своей свиньёй.

— Я ей всё равно впущу.

Мы встали, потянулись, зябко поёжились и пошли. Отяжелевшей голове и намаявшемуся телу неудержимо хотелось скорее сунуться в постель. Всё же, когда сбоку возникли тёмные галеры амбаров, Колька не свернул к ним, к дому, а, пройдя немного с нами, отделился и шмыгнул куда-то через ограду.

В нашем дворе белела свежая поленница. Возле крыльца горкой лежали ещё не сложенные дрова.

«Э! — подумал я. — Прогулял. Мама наверняка измаялась. Она всегда так: не предупредит, а возище нагрохает до крыши».

Луг затянуло туманом, точно там никогда не было ни болота, ни кустов, ни тайги, а только один туман, море тумана вечно колыхалось и будет колыхаться у нашего Кандаура. Я вздрогнул и заскочил в избу.

— Ты, Миша? — спросил мамин голос из темноты.

Я на ходу скинул сандалии, положил на стол книгу, снял штаны и, юркнув под приподнятое мамой одеяло, ответил ей в самое ухо:

— Я.

Я обнял ее холодными, как у лягушки, руками и ткнулся головой под мышку.

— А как ты одна с дровами?

— Мне Витя с Толей помогли.

— А-а, — протянул я уже для самого себя. — Витька… Толстой с бородой…

Я замолчал, но мысли вертелись в сознании. Сироты… Если б я не хотел спать, я бы подкрался к дому Кожиных, неслышно заглянул в окно. Что они делают? Читают?.. Толстой без бороды… Всё вдруг исчезло из сознания, только какие-то цветастые жидкие круги замерцали перед глазами, возникая из ничего и уплывая вдаль. Вот и они замигали, замигали и погасли. Я утонул в пуховой тёплой мгле…

Часть вторая

За тайгой разгоралась заря. Малиновый снизу, красный и жёлтый сверху, полукруг восхода был огромным, неизмеримым — значит, солнце вот-вот появится. Я потянулся, сбрасывая с себя последние путы сна.

Мама таскала воду из озера и сливала в кадку, полуврытую в землю. Я взялся докладывать поленницу.

Веснодельные дрова были тяжёлыми и крупными, некоторые прямо в полчурбака. Я выбирал те, что под силу, и укладывал их сплошным срубом. Ребристые поленья больно резали пальцы. Полуотщеплённые острые лучины, скрыто прижавшись к древесине, ждали неосторожного движения, чтобы вонзиться в ладонь, но я их различал и зло обламывал. Поленница благополучно росла.

Вышла бабушка Акулова, зевнула, перекрестила сперва рот, потом живот, посмотрела по сторонам.

— Эгей, бабушка! С добрым утром.

— С богом, сынок, — ответила старушка, не глядя на меня, отвязала от пояса платок, служивший передником, накинула на голову, подбила под него разлохматившиеся непослушные волосы, почесала макушку прямо через платок и спустилась с крыльца.

— Ребятишки ещё спят? — неуверенно спросил я.

— Меньшой давеча шевелился, спрашивал: хлопцы угнали, говорит, овец?

— Нет, не угнали. Вы ему скажите, мол, не угнали.

— Я ему и говорю: нет, мол, не угнали, спи… Нет ведь, егозит… На такой-то перине егозить! Грех божий! Только носы и видно, утопли оба… Нападёт же заботушка на такого мальца… Вы что, уговорились пасти вместе?

— Нет, но…

Бабушка Акулова не дослушала меня и с богом на губах ушла в огород.

Во дворе появилась мама, гибкая и плавная под тяжестью вёдер. Я бросился к ней навстречу, горячо шепча и кивая на дом Кожиных:

— Мам, баба Акулова говорит, что Витька спрашивал про нас, угнали мы стадо или нет. Неужели ему охота с нами, а?

— Наверно. — Мама поставила вёдра на ступеньку крыльца. — Они и меня вчера спрашивали про вас. Из-за бандита вы теперь знаменитыми стали! А тут ещё змея добавилась… А я у тебя книжку видела. Это чья?

— Ихняя.

— Значит, ты познакомился? Это хорошо. Теперь надо подружиться.

Мне хотелось сказать, что я не против, что мне понравилось, как Витька легко и толково рассуждает о Гулливерах и Мюнхаузенах, но я промолчал.

Солнце уже по пояс выбралось из таёжного плена. Сама тайга, вернее, часть её тёмной кромки растворилась, расплавилась вокруг солнечного полукруга. Мне на миг представилось, что у солнца есть тонкие, хрупкие ручки и оно, с трудом выжимаясь на них, напряжённо поднимается, как мальчишка из погреба.

Мама сварила груздянку с галушками. Пока я, посапывая от удовольствия, ел, она разыскала в сенях мои сапоги и, обстукав о косяк, занесла в избу. Последний раз я в них шлёпал весной, тогда же нечищенными и забросил; и вот теперь они стояли пятнисто-серые, ссохшиеся до одеревенения, с загнутыми носками. Даже с тонкой портяночкой нога не лезла. Я тужился, злился и, пока обувался, не раз помянул «добрым» словом всех змей. Ногу давило при каждом шаге. Я морщился, но не охал.

• Предыдущая
• 18/38
• Следующая