Кандаурские мальчишки - Михасенко Геннадий Павлович - Страница 12

• Предыдущая
• 12/38
• Следующая

Я вцепился в сырую и холодную траву судорожными пальцами и замер, приникнув к земле, ни о чём не думая, но ожидая, что сейчас меня скрутят и куда-нибудь утащат. Вот уже тянут за ногу.

— Мишк, это я о крест запнулся, наверное, бык вывернул.

От простого Колькиного голоса я облегчённо вздохнул и расслаб.

— Побежали. Тётка Матрёна, поди, уж пришла… Или чо ушиб? — Колька на коленях, точно калека, подобрался ко мне.

Я сел. Кресты, чёткие при лунном свете, опять затуманили моё соображение.

— Да, да, — прошептал я. — То есть нет, я не ушибся… Только потерял патроны… Колька, что это там белеет?

— Где?

— Вон…

— Это ж берёза. Да ты не зырь по сторонам-то, не пугайся… Растяпа, потерял. Ищи…

Я боязливо зашарил рукой по влажной траве, оправдываясь:

— Ещё бы. Я через тебя чисто самолётом перемахнул, можно было голову свернуть.

— Ладно, ищи. — И сам он суетливо заёрзал по земле.

Мы были как полоумные, собирающие ночью ягоды.

Я уже озяб. Штаны на коленях промокли, и эта холодная мокрота захватила не только ноги, но отдавалась во всём теле, заставляя вздрагивать и втягивать шею в плечи.

Одного патрона никак не могли найти. Мы истоптали, наверное, порядочный круг — и всё без пользы. Ведь где-то лежит, безмозглый. Я уж про себя бормотал: «Чёрт, чёрт, пошути да отдай!» Колька начал посапывать. И вдруг откуда-то снизу донеслось громко и ясно:

— Кха! — А потом ещё раз: — Кха!

Я попятился и упёрся в Колькин живот. Колька мгновенно и цепко обхватил меня руками, и так мы замерли перед этим звуком.

— Кха-кха, — раздалось уже ближе и чётче.

От моей головы, казалось, остались одни глаза и уши.

Я не боялся, потому что ничего не чувствовал. Я просто всматривался в сумрак, чего-то ожидая. И когда возникло чёрное живое пятно, я даже не вздрогнул. Я упёрся в него взглядом расширенных глаз и, не моргая, следил за ним, пока оно приближалось. Я даже не сразу сообразил, что это — человек, хотя очертания головы, рук и ног разобрал тотчас, как фигура появилась. И вообще я будто стал существом неживым, до того полным было оцепенение и испуг.

Человек поравнялся с нами, остановился по другую сторону могилы с поваленным крестом, кашлянул и пробормотал хрипло:

— …Агитируют-агитируют, дурачьё… — Он сплюнул. — Всё равно крышка всем!

Колька, не выпуская меня из своих рук, удивлённо шепнул:

— Дядя Тихон…

Человек харкнул и пробормотал ещё что-то злобное.

— Дядя Тихон, — окликнул Колька, поднимаясь.

Дядя Тихон, точно падая на спину, метнулся от нас, но тотчас остановился.

— Кто здесь? — спросил он.

— Это мы с Мишкой.

Дядя Тихон медленно, будто подкрадываясь, подошёл.

— Вы? А что вы здесь делаете?

— Патрон ищем. Мишка патрон потерял, так вот мы и ищем. Нас наградили… от имени…

Колька замолчал, потому что дядя Тихон схватил пальцами его голову, повернул лицом к луне и, пригнувшись, стал всматриваться в него своими впалыми глазами.

— Да это мы… мы… — робко уверял Колька.

Дядя Тихон разогнулся и, словно с неба, проговорил:

— Я узнал вас…

— Дядя Тихон, у вас нет спичек?

Тот отрубил:

— Сейчас война, сейчас ничего нет, ничего! — повернулся, глухо, с бульканьем кашлянул и пропал в темноте.

— Чудной какой-то, — прошептал Колька и поёжился.

Он переступил ногами и ойкнул, потом нагнулся и что-то поднял.

— Вот он, Мишка. — И он сунул мне патрон, холодный, как льдинка.

Мы пустились наутёк от этого сумрачного места, от зловещих могильных бугров, от заводных скелетов, у которых сегодня, должно быть, поломался завод.

От стремительного бега у меня зачесались пятки, и даже не сами пятки, а что-то внутри пяток. Перевели дыхание мы только у озера. Оно было тёмным и безмолвным. Силуэты застывших камышей смутно виднелись у того берега.

Шуркин огород упирался прямо в воду. Дом стоял выше, полускрытый подсолнухами. В одном окне колыхался неровный, слабый свет. По межгрядной тропинке мы поднялись к избе и на пороге столкнулись с тёткой Матрёной. Она не удивилась, а только спросила:

— Вы что это задами шляетесь?

— Мы чтоб быстрей, — объяснил Колька.

— Ничего себе — быстрей. Я уж к Дарье успела зайти, а они только что заявляются. Ну, проходите.

Комнату освещала лучина, свесившись с края голого стола. Пламя её пошатывалось, то удлиняясь и коптя, то укорачиваясь и делаясь ярче.

Шурка ползал на коленях, низко наклонившись к полу, как собака, вынюхивающая след.

Когда мы вошли, он поднял голову и тихо произнёс:

— Иголку потерял… И пошто это иголки делают такими маленькими?

— Как Нюська? — спросила тётка Матрёна и тут же, положив на шесток какой-то свёрток, прошла за печку, где стояла Нюськина кровать. Оттуда сказала: — Брось ты елозить-то по полу.

Шурка поднялся и стряхнул пыль со штанин. На одной из них выделялась свежая, неумело пришитая заплата.

— Нюська бегать будет — наколется.

Он ещё раз глянул на пол, выдвинул лучину, чтоб огонь не тронул стола, и подошёл к нам:

— Поди, весело было?

— О! — начал Колька, но я прервал его, тряхнув за штаны.

— Нет, — чуть не брезгливо протянул я. — Фашист по сцене — как это… как супоросная свинья. Ну и… собраньичали… В общем, глянь. — И я протянул ему патроны.

Шурка быстро схватил их, неуверенно потряс, подскочил к лучине, со всех сторон осмотрел и проговорил, сложив губы воронкой:

— У!.. Патроны!.. — По его серьёзному лицу разбежались лучики удивления и радости.

— Настоящие! — гордо дополнил Колька.

Мы расположились на полу и выстроили патроны, как солдатиков.

Шурка принёс ружьё и зарядил его.

— Как раз!

— Ура! — воскликнул Колька. — Теперь эге-ге, бандиты!.. В правый глаз двумя взрывачими!..

— Не орите шибко-то, — сказала тётка Матрёна. — Нюська хворает, а они орут как бешеные.

— А к ней можно?

— Нашли невидаль… Да уж пройдите.

Захватив лучину, мы прошли за печку.

Нюська лежала в старенькой деревянной кроватке. К кровати был прибит металлический полированный набалдашник, на котором, как мы появились, вспыхнул крошечный огонёк. Нюська лежала на спине, высвободив из-под одеяла руки и легонько перебирая тонкими пальчиками. Она посмотрела на нас без всякого выражения. Её лицо неприятно осунулось и пожелтело.

— Ты чего это захворала? Ты давай не хворай, — сказал я. — Нюська, а чего ты хочешь? Хочешь живого бурундука? Поймаем…

Нюська промолчала, глотнула слюну и медленно моргнула.

— Ну, хлопцы, хватит.

Наши головастые тени скользнули по стене и замерли на двери.

Тётка Матрёна взяла с шестка свёрток, развернула его. Мы увидели кусок мяса и переглянулись. Это, конечно, от Хромушки.

— Ну, ступайте, ступайте, — полушёпотом заговорила тётка Матрёна. — И что за гуляки, не уторкаешь никак! А утром что, грабли в форточку — да стягивать одеяло?

У всех мужиков и баб был к нам одинаковый подход, без хитростей и без намёков. Если надо — мигом выставят вон, если надо — усадят за стол, набедокуришь — отругают сплеча. Мы привыкли к этому и поэтому не дулись и не косились ни на кого.

Едва мы вышли за ворота, я толкнул Кольку в бок.

— Кольк, а не мешало бы нам по патрону, а?

— Эге!

— На всякий случай, пусть и без ружья, да? Вытащишь его из кармана: «Видишь, мол, эту штуку?» Он сразу задрожит и — дёру!

— Кто?

— Ну, кто? Кто-нибудь…

— А-а!

Друг понял меня. Этот кто-то, родившийся сегодня в нашем сознании после встречи у зарослей, не имел определённого лица, но имел определённую хватку, хватку врага.

Тёмная улица была пуста и тиха, только изредка где-нибудь тявкала собака да спросонья гоготали гуси.

• Предыдущая
• 12/38
• Следующая