Продавец грез - Кури Августо - Страница 24

Среди всех этих причудливых ритуалов самым забавным и странным был поиск выбоин, бугорков, ямок на стенах, на земле, на предметах мебели, в которые Соломону очень хотелось сунуть указательный палец правой руки. Как раз в тот момент, когда мы за ним наблюдали, он сидел на корточках и совал палец в различные отверстия на тротуаре.

Прохожие над ним потешались. Честно говоря, мы тоже не удержались. Мы пытались скрыть наши улыбки, решив, что встретили человека, страдавшего еще большим расстройством, чем мы сами. Однако учителю наше отношение не понравилось. Обернувшись к нам, он спросил:

— Этот молодой человек слабее или сильнее нас? Какую цену он платит за исполнение своих ритуалов на публике? Он слаб или обладает исключительной храбростью? Не знаю, как по сравнению с вами, но по сравнению со мной он сильнее.

Мы промолчали, а он продолжал:

— Сколько раз, по вашему мнению, этот юноша сидел в центре окружности, которую не строил, подобно тому, как он делает это сейчас? Сколько бессонных ночей он провел, думая о насмешках прохожих? В каких только ситуациях он не попадал в плен бесчеловечной предвзятости? — И для того, чтобы мы еще лучше почувствовали зловоние нашей дискриминации, заключил: — Порицание ранит человека, предвзятость его уничтожает.

Каждый раз, когда учитель анализировал состояние души других людей, он снимал с нас все одежды и оставлял голыми. Я обнаружил, что даже такие люди, как я, которые всегда защищали права человека, в целом ряде областей являются чрезвычайно предвзятыми, хотя это их качество проявляется весьма незаметно — в виде затаенной улыбки или показного безразличия. Мы хуже вампиров. Мы убиваем, не высасывая кровь.

— Если вы хотите продавать мечты о солидарности, вам предстоит научиться заставлять плакать людей, которые никогда не плакали, не озвучивали своих тревог, черты лица которых никогда не искажал страх. Те, кому не удастся развить в себе эти качества, обретут признаки психопатии, даже если будут жить в атмосфере храмов науки, предпринимательства, политики и религии. Они будут давить, ранить, душить, не чувствуя боли других. Не принадлежите ли вы к этому типу людей? — спросил он.

Я попытался сделать глубокий вдох, чтобы мой мозг как следует насытился кислородом. Нет ли у меня признаков психопатии? Типичные психопаты легко узнаваемы, но те из них, признаки психопатии которых едва заметны, способны маскировать свою бесчувственность, в том числе и с помощью своих ученых титулов, своей этики или своей духовности. Я ее маскировал.

Я никогда не спрашивал у сына, каковы его страхи или наиболее бесспорные разочарования, а лишь устанавливал правила, указывал на недостатки, но никогда не продавал мечты о том, что я человеческое существо, которое хочет узнать его поближе и которому нужно, чтобы он любил своего отца. У меня никогда не было такого студента, который захотел бы рассказать мне о своей печали раздражении или безразличии. Я никогда не подставлял коллеге-преподавателю плечо, на котором он мог бы выплакаться. Другие преподаватели для меня были техническими исполнителями, но не людьми. Они получали больничные листы, я — никогда. Мой инертный образ жизни вернулся ко мне, словно бумеранг.

Когда я задумался над тем, чтобы покончить с собой чаша моих эмоций для коллег и студентов оказалась невидимой. Интеллектуал, подобный мне, не имел права кричать о своей душевной боли. Депрессия с точки зрения таких интеллектуалов была принадлежностью людей слабых. Никто не заметил печали, которая как бы тихой сапой прокралась на мое лицо. То ли они были слепыми, то ли я не умел демонстрировать своих сантиментов? Не знаю.

Как нас всегда предупреждал учитель, никто не является злодеем на все сто процентов, и никто — на все сто про- центов жертвой. Я бьт бесчувственным, и меня окружали люди с явно пониженным уровнем чувствительности. Я не нуждался ни в аплодисментах, ни в похвалах ученого мира, ни в поздравлениях, мне нужно было всего лишь плечо, на котором я мог бы вьшлакаться, лишь бы чувствовать присутствие рядом со мной людей, которые могли бы сказать мне: «Я здесь. Можешь на меня рассчитывать».

Когда учитель пригласил нас увидеть смелость и величие юноши с неврозом навязчивых состояний, он фактически бросил нам вызов.

— Вы готовы продать мечты этому юноше? — спросил он и замолчал, ожидая нашего ответа.

Мы словно онемели. После нескольких секунд, длившихся бесконечно долго, ощущая комок в горле, мы совершенно растерялись. Это была странная реакция со стороны людей, считавших себя очень опытными. Мы не знали, что сказать. Не знали, что он о нас подумает. В какой-то момент мы посчитали, что он сошел с ума. Потом мы боялись, что он подумает, что с ума сошли мы. Не безумство ли это? Мы балансировали на самом краю пропасти много раз.

Учитель все еще молчал. Его молчание беспокоило нас. Мы умели смеяться над неудачами других, но не умели устранять эти неудачи. Мы были людьми творческими в деструктивном плане, но отнюдь не были творцами в плане конструктивном. Если бы кто-нибудь попросил Чудотворца произнести длинную высокопарную молитву во здравие юноши, он сделал бы это без труда, однако просьба продать юноше мечту и с места его не сдвинула бы. Если бы Бартоломеу был пьян и кто-то предложил бы ему подружиться с незнакомцем, он принял бы это вполне спокойно, но если бы он был трезв, то наверняка посчитал бы эту задачу крайне сложной. Если бы Руку Ангела попросили стащить у этого юноши бумажник, а потом вернуть его владельцу, чтобы привести его в восхищение, то никаких трудностей не возникло бы. Однако задача привести его в восторг своими словами была практически невыполнимой.

Если бы меня попросили провести с юношей занятие, чтобы по казать ему свою образованность, я легко бы с этим справился. Но завоевать уважение подобного незнакомца, не прибегая к могуществу информации, я не мог ни при каких обстоятельствах. Я умел обращаться к большим аудиториям, но не знал, как очаровать человека своим обаянием.

Я был обучен говорить о Канте, Гегеле, Огюсте Конте, Марксе, но не был обучен говорить о себе самом. Система вытравила из нас все человеческое. А я эту систему питал.

Поскольку не существовало инструкций о том, как продавать мечты одержимому, а учитель отказался давать какие-либо наставления, мы оставались в растерянности. Я, как самый образованный в группе, был более скован, чем другие. Краснобай, сильнее других потрепанный жизнью, тоже присел на корточки и начал совать пальцы во всякие дыры в поисках первого контакта. Юноша, поглядев на него, улыбнулся. Бартоломеу почувствовал себя дураком, а юноша между тем продолжал исполнять свой ритуал.

Эдсон не выдержал, отвернулся и закрыл руками рот, прилагая огромные усилия, чтобы не разразиться хохотом. Вдруг одержимый поднялся и увидел отверстие в правой ушной раковине Чудотворца. В страстном порыве юноша вставил палец ему в ухо. Реакция Чудотворца была мгновенной.

— Изыди, сатана! Это тело тебе не принадлежит! — пронзительно закричал он.

Его слова удивили Соломона. Слишком велика была бестактность. Одумавшись, Чудотворец положил руки ему на голову, и стало понятно, что он в очередной раз демонстрирует свой насквозь фальшивый уход в сферу сверхъестественного. Однако сейчас он зашел слишком далеко. Ему хотелось изгнать из юноши психическое расстройство, имевшее отношение к подсознанию и к церебральному метаболизму.

Придя в замешательство, Соломон с чувством обратился к безучастным свидетелям:

— Меня уже называли безумным, психопатом, безрассудным, умалишенным, сумасшедшим, шалым, чокнутым, но одержимым бесом — впервые.

Поняв, что он нанес юноше самое страшное оскорбление, и признавшись себе, что в глубине души он не приемлет людей, чем-то отличающихся от него, а также в том, что он продавал одни кошмары, а не мечты, Эдсон посмотрел на юношу и произнес четко и внятно:

— Извините меня. Правда, извините меня. Я был крайне бестактен, несправедлив, глуп и легкомыслен. Думаю, что вы значительно сильнее меня. Вы переносите публичные издевки, в то время как я срываю аплодисменты.