Полуночные тени (СИ) - Кручко Алёна - Страница 14

— За ним глаз да глаз, — предупредил Рольф. — К вам вели, господин.

— Ладно, — кивнул Анегард. — Доедем, разберемся. Дилан, проследи, — бросил одному из стражников. — Сделает хоть шаг не в ту сторону — стреляй. — Помедлил и добавил: — По ногам.

Дорогой я успела рассказать Анегарду и про исчезновение Ронни, и про странного бродягу, и даже про храмовый день. Рассмотрев отобранные у бродяги ножи, молодой барон присвистнул; я вновь пообещала себе вытрясти из Колина объяснения, а пока лишь спросила:

— Мы правильно сделали, господин?

— Правильно, — кивнул молодой барон. — Но повезло вам… нет, не скажу пока точно, но очень на то похоже, что сильно повезло. Не про вас улов, уж извини.

— Да я поняла… — Я поежилась. — Страху с ним натерпелись… Он бы, кажется, и с Рэнси справился, если б руки развязал!

— Может быть, — Анегард рассеянно кивнул и пришпорил коня. — Быстрее!

Ночь догоняла нас, кусала за пятки, наваливалась тьмой на плечи. Но впереди уже открывались для молодого хозяина ворота замка, и скалился с герба на воротной башне медведь Лотаров, отгоняя зло, и зыбкий свет факелов обещал защиту…

Только рухнув на лавку в замковой кухне, я поняла, как же устала за этот сумасшедший день. Тетушка Лизетт, жена баронского управляющего и командир кухонного войска, самолично поставила передо мной прикрытую ломтем хлеба миску, вокруг устроились обе поварихи, девчонки-посудомойки, все свободные служанки, и даже старуха Инора, кормилица его милости, приковыляла из своего угла — послушать.

Рэнси не сменял меня на Анегарда, лежал у ног и шумно глодал мосол, и женщины почему-то ничуть не удивлялись, что пес из господской своры признает хозяйкой лекаркину внучку. Хотя чему удивляться, псари-то, небось, в тот же день одного щенка недосчитались и Анегарда о нем спросили, так что слушок о подарке мог уже и разойтись, и перестать быть новостью.

Я хлебала густую мясную похлебку и рассказывала, тетушка Лизетт качала головой, служанки ахали, и все это было восхитительно безопасно. Так безопасно, что меня аж потрухивать начало — теперь, когда бояться стало нечего, когда с непонятным бродягой разбираются его милость и молодой барон, а тьма вместе с ночными страхами осталась за крепкими запорами, у меня кончились силы. Словно весь тот страх, который я отгоняла днем, навалился разом. Даже слезы на глаза навернулись.

— Выпей-ка, девонька, — невесть откуда в руках тетушки Лизетт возник стаканчик.

— Это что? — растерялась я. — Бражка, что ли? Не, я не это… не надо, не буду я!

— Пей-пей, — прошамкала Инора. — Глотнешь, да спать ложись, а утром будешь как ягодка свежая, наливная да румяная. А то вона, бледная вся, дрожишь да плачешь, ровно сама с тою нежитью встретилась!

Я взяла стаканчик. Руки и впрямь дрожали. Пить не хотелось, не люблю я брагу; но вспомнилось вдруг: почти так же, как мне сейчас Инора, бабушка говорила рыдающей Джильде… "выпей да спать ложись, а утром все иначе покажется"…

— А что нежить? — спросила я.

— Да сидит, по всему видать, на Ореховом, — ответила Лизетт. — Давеча хотели стадо на ту сторону перегнать — не пошли коровы-то, забились. Косарей пришлось налаживать. А косари тоже боятся: третьего дня шорникова дочка пропала, по ягоды пошла и не вернулась. Неладно в лесу, и маг не помог. Одна надежда, что молодой господин в городе чего умного узнал. Видели ведь, не один приехал? Говорят, этот, как его, Эннис, хоть только из учеников, кое в чем посильней мэтра Куржа будет. Да ты пей, девонька. Быстро пей, не думай, чего над ней думать, над гадостью этой.

Я зажмурилась и хлебнула добрый глоток. Брагу в бароновом замке гнали крепкую — даже покрепче, чем у нашего Колина. Шибануло в нос, обожгло рот и горло — а потом стало вдруг тепло, навалился сон, и вся нежить, сколько ни есть ее на свете, показалась не стоящей не то что страха, а даже памяти. Я подтерла миску корочкой, дожевала — лениво, почти через силу.

— Вот и умница, — сказала где-то рядом тетушка Лизетт. — Пойдем, девонька, спать… Уложу тебя в Динушкиной каморе, а Динуша с бабушкой поспит.

Динуша, внучка старой Иноры, согласно закивала. В ее каморке мне приходилось уже ночевать. Там было хорошо, тепло: Динушкин уголок помещался как раз между печкой и хлебной кладовой; от кухни его отделяла толстая полосатая занавеска, утро отмечали сонные голоса служанок и запах разгорающихся дров, и воду на умывание можно было брать не из колодца на дворе, а здесь же, в бочке. Это сейчас, летом, все равно, а зимой — очень даже кстати!

Юбку я скинула сама, и даже мимо подушки головой не промахнулась, — но укрывал меня уже кто-то другой. Лизетт, наверное… я засыпала, в кухне шушукались служанки, за стенкой шумно ужинали стражники, и Рольф с ними — его, верно, тоже раскрутили на рассказ, — а в окно стучала тьма, но я совсем ее не боялась.

Стремительной тенью я летела над залитой лунным светом тропой. Страха не было, только слегка разбавленное тревогой любопытство. "Запоминай дорогу", — бубнил над ухом смутно знакомый голос; я оглянулась, никого не увидела, зато заметила, что меня тут тоже вообще-то нет. Ни рук, ни ног, ни собственно ушей!

Тут я вспомнила, что сплю, рассмеялась и полетела дальше. На всякий случай запоминая дорогу.

Светлый березняк с земляничными полянами, с мягкой травой. Сюда ходят по ягоды детишки замковой обслуги, здесь набирают грибов — бочками, и господам и челяди хватает. В лунном свете он весь — сверкающее серебро на серебре черненом, чертог, достойный Звездной девы.

Старая вырубка, заросшая кипреем, печальная, словно пеплом подернутая.

Обширный малинник.

Елки с осинами, места мокрые, буреломные, волчьи.

Густой, почти непролазный орешник по склонам прячущего ручей неглубокого овражка.

Мост — крепкий, слаженный на века прадедом его милости Эстегарда. За мостом тропа делится на две. Одна ведет вдоль ручья к реке, к рыболовным угодьям. Вторая — в нашу деревню и дальше, к мельнице. Но меня потянуло от натоптанных людьми путей прочь.

Я летела над ручьем, и черная тень скользила по серебру воды, и лунный свет будоражил кровь. Наверное, было в этом что-то от любви — а верней, от страсти. Острая хмельная радость, восторг, сила и власть, и упоение, и тень печали, потому что все в этом мире рано или поздно заканчивается — рано или поздно, так или иначе …

Полет мой закончился резко, неожиданно и больно. Словно в огненную стену с маху врезалась — опалило душу, золой осыпались крылья, швырнуло вниз, на прелый хвойный опад, во влажную стынь, в непроглядную тьму небытия. Так или иначе, мелькнуло в помраченном сознании, а следом — радостно — вот и конец.

То, что случилось дальше, было так странно и страшно, что даже для сна — чересчур. Тень — моя тень! — поднялась с земли полузверем-получеловеком, чужим и чуждым. Шевельнулись острые уши, дрогнули чуткие ноздри. Незнакомые — мне, Сьюз! — звуки и запахи она — я, тень! — опознавала легко и безошибочно. Сходятся свои. В тех, кому пора, бурлит жажда, жжет, зовет, забирает. Их много. Больше, чем хотелось бы. Плачет девчонка, зло сопит мальчишка. Хватит ли на всех? Нужен третий, ох как нужен! Хорошо бы — большой и сильный.

Я-тень медленно огляделась. Звериные глаза видят четче человеческих. Различают каждую травинку, каждый листик. Взгляд останавливается на детишках. Девчонка такая худенькая, слабая. Лучше бы пока ее не трогать. Но — слишком мало осталось тех, кто держится.

Я-Сьюз разглядывала вышедших навстречу мне-тени. Были они разные, очень разные. Некоторые — совсем как люди. Мужчины и женщины, молодые и средних лет, подростки, несколько детей. Другие — в нетопыриных крыльях, словно в плащах, с мохнатыми острыми ушами, с волчьей пастью или когтями рыси на почти человеческих пальцах. С глазами, горящими желтым голодным блеском. Были и такие, человечий облик которых почти истаял, но моя — тени — память помнила их людьми, знала по именам и любила.