Колосья под серпом твоим - Короткевич Владимир Семенович - Страница 43

• Предыдущая
• 43/182
• Следующая

…В арсенальном зале произошла стычка.

Князь показывал сабли, старые мечи, кинжалы, корды. И вот одна сабля, легкая даже на вид, с ножнами, инкрустированными красной яшмой и медовым янтарем, показалась Алесю такой привлекательной, что он потянулся к ней и начал ощупывать инкрустацию руками.

Князь терпеть не мог этой привычки.

— Поздравляю, — сказал он. — Это тебя в дядькованье научили таким манерам, чтоб все лапать? Да, может, еще, поплевав, и потереть полой свитки?

У Алеся вспыхнули щеки. Трогать можно было все, кроме его мужицкого прошлого. Мальчик поднял глаза:

— А почему б и не взять в руки?

— Это инкрустация.

— Это сталь, — сказал Алесь. — Все остальное — только довесок к ней. А его может и не быть.

— Это парадное оружие, — сухо объяснил старик. — Украшение.

— Оружие не может быть украшением.

— Ого! — сказал князь. — Где же это ты научился уважению к оружию?

Алесь смотрел прямо в глаза этому человеку, которого он, кажется, начинал ненавидеть.

— У мужиков, — сказал он. — У тех, у кого его мало, но оно все при деле.

— При де-еле, — протянул князь. — Господские дрова рубить.

— Мало ли что оно может рубить, — сказал Алесь.

Холодная ярость звенела в его ушах. А князь подбавлял огня:

— Если б оно при деле было, как ты говоришь, не сидели б мы здесь с тобой. Так что ты мне своих чернопятых не хвали.

С огорчением покачал головой:

— Отдали, называется. Одно любопытно было б знать: чему тебя там для души научили? Во что ты веришь, кроме «ударит пан по щеке — подставь другую»?

— Я верю в коня святого Миколы, — побледнев, сказал Алесь. — И я пойду при этом коне…

— Я много видел молодых людей, смелых на язык, — сказал дед. — Они, к сожалению, не были смелыми в деле. Он «при коне»… А ты не боишься, что этот конь тебя лягнет? Он знает своих.

— Он знает тех, кто умеет ездить…

Они вышли из арсенала во внутренний двор и остановились у входа в круглый манеж.

Как раз в этот момент несколько конюхов вывели из конюшни коня. Они часто семенили и натягивали веревки, не давая животному возможность броситься в сторону или повернуть голову и схватить зубами.

Конь дрожал от ярости. Маленькие уши были прижаты, белые ноздри раздуты. Он вырывался, но те, которые так обидно унижали его, туго натягивали веревки.

— Тромб! Тромб![70] — ласково позвал дед.

Один из конюхов издали обратился к князю:

— Сбил всех и залетел в конюшню. Как услышит выстрел, сходит с ума.

— Попробуйте несколько дней стрелять почти беспрестанно, пока не отупеет.

— Пробовали, княже.

— Попытайтесь еще. Иначе какой же из него конь? Татарам разве на махан…

Послышались выстрелы. Животное приседало на задние ноги. Благородный белый дрыкгант, весь в мелких черных пятнах и разводах, как леопард.

— Отпустите! — неожиданно крикнул Алесь. — Вы что же, не видите? Он не хочет.

— Помолчал бы ты, — сухо сказал князь, — христианин.

— Так он ведь не хочет. Он протестует! А они не могут понять!

— А ты можешь? — спросил князь.

Алесь опустил голову. Все было кончено. Унижение несчастного Тромба завершило все. Он ненавидел этого человека всей силой своей молодой ненависти. Да, он не мог. Но в чем виноват Тромб?

Тромб вдруг бросился в сторону, дал свечку, и люди сыпанули кто куда — кто на стену, кто в конюшню, только ворота хлопали.

Поле битвы в мгновение ока осталось за конем. А он то бил передними копытами в ворота, то носился по манежу…

Князь почувствовал какую-то пустоту и обернулся…

…Алеся не было рядом с ним. Мальчик подлез под жерди. Он был уже почти на середине манежа. Шел к коню, тоненький и совсем маленький на пустом ослепительно белом кругу.

Поздно было крикнуть. Поздно броситься на помощь. И Вежа только впился пальцами в волосы.

Разъяренный конь заметил нового врага, стрелой метнулся к нему и вскинул в воздух передние копыта.

Князь не закрыл глаз, просто у него на миг потемнело в глазах. Сейчас опустятся копыта… Он сам не помнил, как ноги перенесли его под жерди, на помощь, на бессмысленную помощь.

Конь опустил копыта… на опилки. Мальчик стоял почти между его ногами. Шея коня была закинута, глаза смотрели сверху на человечка, и оскаленный храп был в нескольких вершках от лица Алеся.

Над манежем висела звонкая тишина. Крикни — и все сорвется. И в этой тишине ласково-печальный мальчишеский голос нежно пропел:

— Не надо… Не надо…Тромб…

Трудно сказать, как это произошло. Может, конь устал, может, понимал, что нельзя трогать слабого подростка. Но он отвел храп и громко фыркнул.

Мальчишечья рука протянула ему на ладони кусочек сахара. Конь снова прижал уши: у людей за сахаром всегда следует плеть.

— Возьми, Тромб, — спокойно сказал человечек, и в голосе его теперь не было печали. — Возьми… Ну…

Тромб покосился. Мальчик был маленький и не страшный. И это белое на ладони…

Конь потянулся и взял сахар. Алесь почувствовал ужасную слабость.

Князь подошел к нему, и Алесь сказал глухим, чтоб не расплакаться, голосом:

— Прикажите привести мне мою кобылку… Я хочу домой.

Глаза их встретились. И одним этим взглядом старик постиг душу ребенка.

— Прости меня, сынок, — сказал он. — Прости…

Они шли рядом, рука к руке. Ничего не изменилось. Только мальчик все время спрашивал, а старик все время отвечал. Только теперь князь чаще употреблял мужицкие слова, употреблял без нажима на акцент, не огрубляя их, спокойно и естественно. Конюхи, когда старый и малый уходили из конюшни, растерялись. Не было никакого приказа о Тромбе. А Тромб, словно боясь остаться один, осторожно пошел за мальчиком, косясь на людей. И тогда старик обернулся.

— Коня в стайню, — сухо бросил он слугам, — двойную норму овса и фунт сахара ежедневно. Кстати, — добавил он, — я не прочь попробовать утиного мяса. Прикажите, чтоб зажарили в испанской подливе, с гвоздикой.

Все удивились: князь терпеть не мог утиного мяса и гвоздики. Из дичи он любил только куликов, да и то под мучной местной подливой.

Все было по-прежнему. Только ненависть мальчика уступила место настороженности. Он не понимал этого старого человека.

А князь шел и, не замечая настроения мальчика, говорил:

— Любишь коней? Это хорошо… Что, отец все со своей винокурней?… Ага… хвалил, говоришь, свое хозяйство? Напрасно… Погибель эти винокурни, вот что.

Шли тем же самым неухоженным парком, где лишь редкие статуи иногда напоминали, что это парк.

Натолкнулись на озерцо, окруженное высокими искусственными скалами и потому тихое и сумрачное, как озеро мертвых. Дед достал из грота два ружья.

— Видишь на том берегу белый камень?

— Вижу.

— Попробуй попасть.

Алесь попал двумя пулями из трех, — видно было, как отлетели каменные осколки.

— Неплохо, — сказал дед. — А теперь давай я.

И начал целиться. Мертво лежала гладь глубокой, спокойной и прозрачной воды. И тут Алесь заметил, что ствол ружья неуклонно и твердо опускается и теперь глядит прямо в воду, в которой неподвижно стоит отражение черных скал и белый кружок камня-мишени.

— Куда вы? — спросил Алесь.

Вместо ответа старик нажал на курок. Так и есть, ниже, потому что брызнула вода. Но одновременно — Алесь даже удивился — от камня полетели осколки. Второй выстрел. Третий. Четвертый. Все то же.

— Тебе надо тоже научиться, — сказал дед. — Я целюсь в отражение на воде, а пуля попадает в настоящую цель, рикошетом, отскочив от поверхности.[71]

— Зачем это? — удивился Алесь.

— А затем, что плох тот стрелок, который хорошо стреляет лишь днем. Надо уметь стрелять и ночью. Во тьме ты часто не видишь врага, который идет противоположным берегом, а отражение хорошо видишь.

• Предыдущая
• 43/182
• Следующая