Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон - Страница 24
- Предыдущая
- 24/181
- Следующая
Его лицо на мгновение замерло, и взор вновь озарил остатки Лиланда в пакете, но затем стоические черты скривились унижением. Он упал обратно в качалку, тяжело дыша и хватаясь за измученное сердце. Когда припадок прошел, почтительно заговорил Хэнк:
«Я знаю, как все было, Па. Я в курсе, как он отнял у тебя молодую и верную жену, отнял своей хворостью и хныканьем. Но вот что я себе подумал, когда понял, что нам придется выудить этого неприятного субъекта. — Он подкатывает к трону бревно и усаживается на него, придвигаясь доверительно. — Я прикинул… мы — прежде всего семья, и это самое важное. Нам нужно беречь себя от всякого злачного семени. Мы не свора ниггеров или жидов, или еще каких плебеев. Мы — Стэмперы!»
Трубный салют. Хэнк, вертя в руках каску, дожидается, пока доиграет Семейный Гимн.
«И самое важное — поставить себя перед плебеями так, чтоб даже думать зареклись о родстве!»
Вопли и свист. «Крепко сказано, Хэнк!» «Во-во, парень!» «Да уж!»-
«А единственное средство добиться этого — сохранить нашу империю, пронести ее хоть через Потоп, хоть через Армагеддон. И сколько бы нашего сора ни пришлось замести обратно в избу — только так мы докажем свое расовое превосходство!»
Аплодисменты пуще. Челюсти суровеют и кратко кивают, выражая мужественное одобрение. Старик Генри утирает глаза и сглатывает комок. Хэнк — высится. Он выдирает из колонны двойную секиру и патетично ею машет.
«И не мы ли расписались кровью под обетом сражаться до последнего нашего и за последнего человека из нас? Что ж… время битвы настало!»
Трубы громче. Присутствующие, во главе с Хэнком, заводят хоровод вкруг стяга, реющего посреди зала. Они пляшут, каждый — возложив твердую руку на правое плечо следующего, и распевают попурри из боевых песен Первой мировой войны. Теперь, когда кризис миновал, меж родичей воцаряется дух победы и фронтового братства. Они ликуют до хрипоты, подзадоривая друг друга: «Да ясен-красен! К гадалке не ходи! Верняк!» Оказываясь у пластикового пакета они норовят запрятать стыд под вуаль шутливости: «Есть на что глянуть!» — «Обещая „до последнего из нас“, мы и не думали, что оно будет вот таким последним».
«А ты уверен, что оно точно „последний человек“? Тут бы учет учинить».
«На хрен! Пущай живет. Лучше не доставать эту гадость из пакета: опять ошметки тряпкой собирать!» — остерегает их Хэнк.
(Хэнк поднимается по ступенькам, слегка нервничая. Он сворачивает в коридор, идет к комнате, приспособленной под кабинет. Слышит окрик Вив с кухни, где она с другими женами моет посуду: «Ботинки, дорогой!» Он останавливается и, держась одной рукой за стену, избавляется от пыльных башмаков. Стягивает и шерстяные носки, сует их в ботинки и продолжает путь босиком, тяжко вздыхая…)
Вожди клана восседают на корточках перед старым лепным камином и методично плюются жевательным табаком в очаг. Каждая такая слюнно-табачная бомба разверзается дивным пламенем, ласкающим суровые лица затейников веселенькими алыми сполохами. Все раскрывают складные ножи и принимаются резать плитки. Кто-то прочищает глотки…
«Парни! — продолжает Хэнк. — Вот наш первоочередной вопрос: кто научит мальчишку рассекать на мотоцикле, тискать кузин и всякое такое прочее?»
(Оказавшись в кабинете, Хэнк стоит пару секунд, зажмурившись — потом подходит к бюро, где лежат документы, запрошенные Орландом. Отыскивает бумаги в папке, подписанной изящным почерком Вив: «Доход и расход, январь—июнь 1961». Задвигает ящик на место, идет к двери, приоткрывает ее на несколько дюймов, но не спешит ступить в коридор. Он стоит, разглядывая пожелтевшие обои, чутким ухом обратившись к жужжанию беседы внизу. Но не может разобрать ничего, кроме лающего смеха этой маленькой сучки, жены Орланда…)
«Кто научит его бриться топором? Укрощать ниггеров? Мелочей в нашем деле нет! Кто проследит, чтоб он сделал наколку на руке?»
(С кухни слышится смех Орландовой сучки, похожий на треск сухих сучьев. Захлебывающийся светом аппарат взрывается стальным гитарным стаккато: «Кочегар, угля поддай — душа несется в рай… двигай вперед». Ивенрайт вываливается из бара, идет к машине, соснуть пару часиков. Его кулаки рассаднены, но гордость так и не утолена: и кто мог подумать, что этот увалень в баре помнит всех игроков всех юниорских Кубков Штата за последние двадцать лет? Джонатан Дрэгер лежит под одеялом, подобный невозмутимому горному хребту, а его лицо, прекрасное и бесстрастное, покоится точно по центру подушки. Ли приваливается к стеклу: автобус притормозил перед знаком «стоп». Хэнк делает глубокий вдох, распахивает дверь кабинета, шагает в холл. На лице воцаряется воинственная веселость, он насвистывает и похлопывает себя по бедру доходно-расходной папкой. Джо Бен выходит из ванной, мешкает перед лестницей, застегивая мешковатые штаны, дожидается приближения кузена…)
— Только гляньте на него! — Джо кривится в саркастической ухмылке. — Посмотрите на это насвистывающее, ногошлепствующее чудо пофигизма! — фыркает он почти что на ухо Хэнку, когда тот подходит.
— Наружность, Джоби. Помнишь, что говорит батя про наружность?
— В городе — может, и проканает, но кого трогает наружность в этом крысином выводке?
— Джо! Дружище, то, что ты называешь крысиным выводком, — твоя семья.
— Только не Орланд. Только не он. — Джо роется в кармане брюк в поисках семечек. — Хэнк, тебе бы рыло ему начистить за его слова.
— Тихо. И угости меня семечками. Да и потом, с какого лешего мне чего-то там чистить моему старому доброму кузену Орли? Он не сказал ничего…
— Ладно, может, наговорил-то он не так уж много, на словах, но, когда люди в городе и так черт-те что думают о Лиланде, его матери, и вообще…
— Черт, да мне не похрен, чего они там думают? Самые дурные мысли, Джоби, даже царапины на заднице не сделают.
— И все равно…
— Ладно, брось. И дай мне этих… твоих.
Хэнк протянул руку. Джо Бен отсыпал ему горсть. Семечки были последней маниакальной страстью Джо, и за те месяцы, что он с семьей прогостил у Хэнка в старом доме, покуда в городе строился его собственный, шелуха заполонила коридоры. Двое мужчин, опершись на потертые брусья, что служили перилами, несколько минут сосредоточенно и молчаливо лузгали семечки. Хэнк чувствовал, что успокаивается. Еще немного — и будет готов вернуться вниз и бодаться дальше. Если б только Орланд — а он, как член школьного совета, естественно, озабочен своим общественным положением, — помалкивал о прошлом… Но Хэнк знал, что не дождешься от Орланда такой сознательности.
— Ну, Джо, — он выкинул остаток семечек, — пошли, что ли?
Хэнк решительно подхватил ботинки, сплюнул лузгу и затопал вниз по ступенькам, готовый тараном вломиться в свару сородичей. Он говорит сам себе: «Черт, дурные мысли не оставят даже синяка».
А на западе, неделю тому назад, индианка Дженни, все обдумав, сказала себе, что у Генри Стэмпера, должно, имелись особые причины, чтоб избегать ее, и дело не в том, что она индианка. Разве не путался он со скво ячатов на севере? А с этими скво из Куз-Бэя? Так что против индианок у него ничего нету… а ее — чурается. Видно, тут рядом с ним есть кто-то такой, кто мешает Генри водиться с индианками… Кто-то еще, их главный злой разлучник во все эти годы…
Спустившись, Хэнк свернул собрание как можно быстрее, сказав родичам:
— Давайте отставим это, покуда не получим ответы на наши письма. Но, если все-таки мы порешим рубить лес для «ТЛВ», просто имейте в виду: если б мы вели свое дело так, чтоб городу угодить, мы бы прогорели много лет назад. — Себе же он сказал: «Ну, даже если синяк-другой мысля какая и набьет, так пара синяков — пара пустяков!»
На севере Флойд Ивенрайт разбужен дорожным полицейским. Бормочет «спасибо», перебирается с заднего сиденья за руль, ищет какую-нибудь автозаправку с сортиром. Где клятвенно обещает своему красноносому и красноглазому отражению в зеркале над раковиной, что заставит Хэнка Стэмпера проклясть тот день, когда этот чертов выскочка, не без «лапы» своей важной семейки, пролез на Кубок Штата в обход достойных парней!
- Предыдущая
- 24/181
- Следующая
