Великое противостояние - Кассиль Лев Абрамович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/76
• Следующая

И мы решили вернуться в Москву.

Ночь. Пустой дом. Помертвевший город. Только изредка топот копыт. Это патрули французов разъезжают по улицам.

Ночи в сентябре длинные, но на этот раз заря занимается над городом очень рано. На улицах светлеет. Зловещий красный рассвет чуть не с полуночи встает над Москвой.

Император просыпается и не верит своим глазам. За окнами дворца, за зубчатой Кремлевской стеной, горит жаркий багровый день.

— Что это? — спрашивает Наполеон. — Уже заря?

— Нет, сир, — отвечают ему, — это пожар. Москва горит.

Наполеон подходит к окну. Раскаленная буря, неизмеримо страшнее, чем знойные пески Египта, более лютая, чем альпийские лавины, ревет над городом. Тучи искр… Раскаленная метель бушует за окнами, могучая тяга ветра раздувает пожарище. Столбы кровавого дыма подпирают докрасна накаленное небо. Молча, ежась со сна, стоит у окна угрюмый император.

— Варвары! — тихо произносит он. — Какая свирепая решимость! Это они сами поджигают. Что за люди! Это скифы.

— Горит! — кричит Степан, и я просыпаюсь. В комнате светло как днем. Зловещий красный свет врывается в окна.

— Где горит? — спрашиваю я.

— Кругом горит, — шепчет Степан и прислушивается.

Тяжелые удары разносятся по пустому дому. Кто-то ломится во входную дверь. Степан, как был, босой, не обуваясь, бросился к дверям, и сразу весь дом наполняется хриплыми, пьяными голосами солдат, тяжелым топотаньем, звоном разбиваемой посуды.

— Что вы делаете, побойтесь бога, господа французы! Ведь барин с нас спросит! Нам в ответе быть…

Плечистый черноусый солдат в высокой медвежьей шапке отталкивает Степана. Но Степан недаром славится у нас в Коревановке как первый силач. Он повел плечом, и француз с размаху стукается о противоположную стену.

— А, дьявол! — кричит он. — Татарин, казак… Ребята, берите его! Это зажигатель!

Солдаты скрутили руки Степану.

— Зажигателя поймали! — кричат они. — Император приказал истреблять их!

Степана волокут на улицу. Перепуганная, я со страху ничком валюсь на пол. Я слышу, как кричат солдаты, взявшие Степана:

— Канальи!.. Они собираются нас зажарить в своей вонючей Москве! Мы его сами испечем на вертеле!

И тут оцепенение спадает с меня. Я выбегаю на улицу, хватаю за ноги высокого солдата, который первый ударил Степана.

— Он не зажигатель! — кричу я. — Нон! Нон! Это наш Степан, нотр Стефан. Он кузнец. Господин солдат, месье солдат, барин солдат!..

Чьи-то руки оттаскивают меня, и в остервенении я что есть силы кусаю эти руки. Тяжелый удар заставляет меня упасть на землю. Я слышу залп, со звоном разлетаются стекла, осыпается штукатурка со стены. И мне кажется, что вся стена медленно оседает. Но это тихо оползает Степан, неловко подогнув ноги, ладонями вывернутых рук и спиной скользя по стене.

— Что здесь у вас происходит? — слышу я чей-то жесткий голос.

Солдаты вытягиваются во фрунт.

— Зажигателя расстреляли, мой капитан, — неуверенно кашлянув, но стараясь держаться браво, говорит один из солдат.

— А это что за девочка? — спрашивает капитан.

— Бешеная девчонка, мой капитан: она искусала сержанта Мишо. Зажигательница.

И надо мной повисает острый штык, красный не то от зарева, не то от крови.

— Стыдитесь, ребята… Вы французы. Император не воюет с девчонками, — брезгливо говорит офицер. — Отведите ее, пусть военная комиссия побеседует с ней.

Подвал. Холодные и скользкие стены. На влажном полу вповалку лежат лакеи, маляры, портные, пономарь и несколько дворовых людей — это всё «поджигатели». Я сижу, забившись в угол, на гнилой соломе. За решеткой — кусок красного неба. Наверху, грохнув железом, открывается дверь. Офицер, арестовавший меня, спускается в подвал и, пригнувшись, оглядывается. Но вот он заметил меня:

— Марш за мной! Быстро! Император пожелал сам взглянуть на бешеную девчонку.

Огромная лестница. Один марш. Второй. Третий. Я поднимаюсь по лестнице и чувствую себя очень маленькой и несчастной. Со мной давешний офицер. Мы останавливаемся у тяжелых, окованных медью дверей. По обеим сторонам их застыли два великана в мундирах с красными нагрудниками, в белых жилетах, в высоких медвежьих шапках с золотым передком и султаном. Офицер открывает дверь большого зала. Мы пересекаем его скользкий сверкающий пол, входим во второй зал, затем в третий. Последняя дверь. Офицер выпрямляется, обдернув рукава, потом тихонько приоткрывает дверь… Через минуту я, продрогшая, грязная, стою перед большим столом. На столе — кипа бумаг, тяжелые ветвистые подсвечники. В комнате окна плотно занавешены, чтобы не впускать отсветов тревожного зарева. Колеблющееся над шандалами пламя свечей мешает мне рассмотреть, кто сидит по ту сторону стола.

— Сир, — говорит офицер, вытянувшись, — вот та поджигательница, о которой вам было доложено.

— Позовите переводчика, — слышу я голос из-за стола.

Большая карта, которая заслоняла от меня сидевшего за столом человека, медленно опускается, и я вижу белый жилет, разлапистые эполеты на прямых, слегка приподнятых плечах, тяжелый подбородок, резко прочерченный рот, прямо смотрящие глаза и прядку черных волос, спадающих на лоб. Император тяжело поднимается, подходит ко мне.

— Какая решимость! Что за народ! Даже дети… Спросите ее, — приказывает он бесшумно вошедшему переводчику, — спросите ее, кто надоумил ее поджигать.

— Я совсем не поджигала! — кричу я. — Они сами на нас напали.

— Она говорит по-французски! — изумленно произносит Наполеон. — Кто ты такая?

И я, дрожа, запинаюсь, путаюсь в словах, стараясь припомнить все, чему меня обучала в усадьбе сердитая мадам, рассказываю, что я крепостная господ Коревановых, что я играла на театре и обучена французскому, что барин бежал, а мы отстали, что солдаты грабили дом, Степан заступился за господское добро и его убили.

— Рабы и варвары, — мрачно говорит император, и подобострастный переводчик быстро записывает в свою книжечку новое изречение его величества. — Рабы и варвары! Сегодня он еще охраняет дом своего господина, чтобы завтра сжечь его. Дикий народ! Власть без жалости и милосердия — вот что здесь нужно… Что говорит обо мне ваш народ — мужики? — спрашивает он внезапно меня.

— У нас на дворе говорили, что вы сами… мужик сердитый.

— О, это великолепно — мужик сердитый!

Император, протянув пухлую руку, вдруг берет меня за щеку и треплет.

— Я бы мог одним движением вот этого пера, — говорит он задумчиво, прохаживаясь, взяв двумя пальцами большое гусиное перо, торчащее на столе, — одним движением пера распустить всю армию вашего государя. Достаточно мне было бы подписать декрет об освобождении ваших крестьян. Ни одного солдата не осталось бы у Александра. Но я сам монарх. Я не могу подымать чернь на другого монарха, хотя бы он и был моим врагом. Нет, никогда! Слишком много крови. Вы варвары и рабы.

И император погружается в задумчивость, успев краешком глаза взглянуть, записал ли переводчик его слова, все ли присутствующие слышали.

Это говорится не для меня, а для истории (так объяснял эту сцену Расщепей на репетициях).

— Позовите этих актеров, — говорит затем император и обращается к вошедшим, почтительно согнувшимся людям в пышных жабо, во фраках и ботинках с пряжками: — Господа, вам это интересно как артистам. Это маленькая комедиантка и певица, так называемая крепостная актриса. Не правда ли, занятная встреча в Московском Кремле для актеров Французской комедии? Может, мы попросим ее что-нибудь исполнить нам? Русские песни очень хороши, я слышал.

И вдруг страшная злоба и отчаяние охватывают меня. Я бросаюсь на пол ничком, я стучу кулаками по паркету, судорожно мотая головой, так что у меня в разные стороны разлетаются косы, и кричу:

— Не буду я для вас представлять, не буду! Можете убивать! Зачем Степана так?..

Офицер, пришедший со мной, рывком подымает меня с пола, жестоко встряхивает.

— Пой! — шепчет он, не разжимая зубов. — С ума сошла… Бешеная девчонка!

• Предыдущая
• 14/76
• Следующая