Сироты квартала Бельвилль - Кальма Н. - Страница 22

• Предыдущая
• 22/49
• Следующая

На этот раз Бабетт ничего не ответила. Клоди наклонилась, чтобы убедиться, не спит ли она, но увидела широко открытые глаза, устремленные на экран.

— Мама, — пролепетала Бабетт, протягивая руки к телевизору, — моя мама…

Клоди недовольно завозилась:

— Ну вот, опять начались фантазии… Теперь маму какую-то увидела… Трудная ты девочка, честное слово…

Однако малышка уже повысила голос до крика:

— Мама, мама! Хочу к маме! Ма-а-ма!

На экране телевизора теперь рядом с инспектором Дени стояла молодая стройная женщина в мехах, с измученным, искаженным горем лицом, которое в спокойные минуты, наверное, было очень привлекательным. Инспектор о чем-то ее спрашивал, и, отвечая, она вдруг зарыдала и закрыла лицо руками, но слезы продолжали литься даже сквозь ее сцепленные пальцы.

— Маме бобо… Мама плачет… — простонала Бабетт, продолжая тянуться к экрану.

— Послушай, маленькая, это не мама, ты ошиблась, это совсем-совсем чужая тетя, — недовольно уговаривала малышку Клоди, стараясь оттянуть ее от телевизора. — У чужой тети какая-то неприятность, вот она и плачет…

А сама между тем тихонько подавалась к экрану: ну его совсем, этот телевизор, зря она его вообще включила. Придется с ним покончить, а то потом Бабетт ничем не успокоишь…

Однако едва она протянула руку к выключателю, на экране опять появилось знакомое ей, совсем недавно виденное лицо. Теперь это был не инспектор Дени, а пожилая, хорошо причесанная женщина из парка Бют-Шомон. Та самая воспитательница, с которой отправились беседовать Ги и Жюль. На этот раз ее пышно уложенные волосы были растрепаны, видимо, она их не успела даже причесать, и то и дело с отчаянием всплескивала руками.

Бабетт проворно сползла с колен Клоди, подобралась к самому экрану.

— Жанин! — закричала она в неописуемой радости. — Моя Жанин!

Клоди задохнулась:

— Что? Что ты сказала? Это Жанин? Ты, наверное, ошиблась, Бабетт? Скажи мне, ты ведь ошиблась?

Девочка стояла на коленях возле малютки, теребила ее, повторяла:

— Ты ошиблась? Скажи мне! Ведь это чужие тети?..

А сама уже с ужасом, с дрожью во всем теле чувствовала: нет, не ошиблась Бабетт, нет, она говорит правду, она их узнала, своих близких!

Клоди тупо посмотрела на экран, где уже толпилось несколько человек с инспектором Дени и обеими женщинами. Все о чем-то возбужденно переговаривались. Но вот они исчезли, и весь экран занял большой, небрежно, как будто наспех одетый человек с орлиным носом, высоким, очень белым лбом и печальными светлыми глазами. Он заговорил, видимо, с трудом, сильно волнуясь и оглядываясь куда-то за экран.

— Папа! — взвизгнула уже отчаянным голосом Бабетт. — Папочка!

Клоди крепко держала малютку, но чувствовала дрожь всего ее маленького тельца, ее горестное возбуждение. Да и сама Клоди стояла с пересохшим ртом, обливаясь горячим потом. Она готова была бессмысленно барабанить по стеклу телевизора, прорываться сквозь экран к тем людям там, в телевизоре, чтобы услышать их слова. Звук! Звук! Вот что было самым важным, самым нужным в эту минуту! Но звука не было! Не было звука!

— Папа! Папа! — отчаянно звала Бабетт.

Человек с орлиным носом отер платком лоб, вынул из кармана Сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и показал зрителям, проговорив что-то. Клоди увидела увеличенную экраном писанную печатными буквами записку:

Что-то словно ударило Клоди: бумага! Свернутый лист бумаги, который Ги так поспешно спрятал вчера в карман куртки! «Крайние меры»? Значит, они угрожают? Они угрожают убить, уничтожить Бабетт, если ее отец не выложит за нее двести тысяч новыми? Они ждут эти деньги двадцать девятого, а сегодня? Какое число сегодня? Двадцать седьмое? Скорее, скорее надо что-то придумать!

Кровь бросилась в лицо Клоди. Мерзавцы! Мерзавцы! И конечно, главный Ги! Это он разработал весь план! Он руководил этой «операцией».

Сердце Клоди, казалось, подпрыгивало к самому горлу. И так же прыгали мысли. Но девочке ни на одну минуту не пришло в голову, что и она принимала участие в «операции», что именно она уводила малышку, пока приятели заговаривали зубы Жанин, что это она — главное действующее лицо в этом страшном спектакле, поставленном Ги и Жюлем.

Клоди внезапно вспомнила о Сими, и сердце в ней болезненно сжалось: бедная, бедная Сими, сидит, верно, одна дома, ждет их возвращения и ничегошеньки не знает. Уверена, видимо, что Ги с Клоди закатились в гости… Какое же страшное разочарование ждет ее… Как бы хотела Клоди очутиться рядом с нею, все ей объяснить, утешить, успокоить. А если Сими тоже смотрит передачу? Ух, что тогда?

А на экране между тем рядом с отцом Бабетт появился Саид. Да, да, темнолицый, сильно смущенный Саид, один из «стаи» Рири, хорошо известный Клоди, старший брат ее приятеля Юсуфа. И отец Бабетт жал ему темную руку и спрашивал о чем-то, и Саид ему что-то уверенно отвечал. Ах, если бы можно было покричать ему: «Саид, это я — Клоди, ты же меня хорошо знаешь! Я в беде, Саид, иди сюда, помоги мне и девчушке!» И Саид непременно бы прибежал, Клоди уверена. Что делать? Что же ей делать?

Экран телевизора заняла большая фотография. Девочка с золотистой челкой, падающей на крутой лобик, на смышленые глаза. Бабетт в том же матросском костюмчике, что и сейчас, но улыбающаяся, счастливая…

— Бабетт… Я… — услышала Клоди тихий, пропитанный слезами голосок.

Она подскочила к малышке:

— Слушай, как твоя фамилия? Ты знаешь?

Бабетт качнула головой:

— Нет…

— А где ты живешь? Где твой дом? Где живут мама и папа? Ты тоже этого не знаешь? Ну, на какой улице? — Клоди кричала, точно глухой, и сама этого не замечала.

— Нет… — испуганно пробормотала Бабетт.

— Тебя приводили домой. Приводила твоя Жанин. Куда? Как выглядит улица, на которой ты живешь? — продолжала домогаться Клоди, но с каждой минутой убеждалась: ничего не выйдет, девочка слишком мала, ничего она не знает и не помнит.

— А как зовут твоего папу и твою маму? Хоть это ты знаешь?

— Папа — Морис. Мама — Полин… — сквозь слезы неожиданно проговорила малышка. — Хочу домой… Хочу к маме…

— И пойдем. Сейчас же пойдем, — сказала твердым голосом Клоди.

Увы, она была нисколько не тверда, ни в чем не уверена. Просто девочка знала, что ни ей, ни малышке оставаться здесь нельзя. Надо как можно скорее бежать из этой виллы, куда вот-вот могут возвратиться ее хозяева.

Надо как можно скорее вернуть Бабетт ее родителям.

Но куда бежать и кому вернуть — этого Клоди не знала.

Они стояли все трое на обочине шоссе. Трое потому, что, как ни гнала от себя Казака Клоди, как ни уговаривала то ласково, то с угрозами вернуться на виллу, собака упорно следовала за девочками. Да и Бабетт завела слезливую песню:

— Собачка… Хочу собачку… — и упиралась ножонками, не желала идти, если Казак не пойдет с ними.

Вот и пришлось Клоди принять в компанию лохматого спутника.

Время уже близилось к середине дня. Солнце скрылось, стало прохладно, начал накрапывать даже дождик, а трех «голосующих» ни одна из проносящихся мимо машин не подбирала. Некоторые вовсе не желали останавливаться, иные, завидев детей, притормаживали, съезжали на обочину, но почти всегда оказывалось, что в Париж они не едут, что им не по дороге и что вообще они торопятся. И решительно все спрашивали Клоди:

— Это твоя сестренка?

Она кивала.

— Это сразу видно. Очень вы похожи, — удовлетворенно говорили спрашивающие, и машина отъезжала.

• Предыдущая
• 22/49
• Следующая