Искатель. 1969. Выпуск №5 - Константинов Лев Константинович "Корнешов" - Страница 30

Выпив воды и пожевав где-то найденную засохшую корку хлеба, он снова подошел к кровати. Накинув два тяжелых, одеяла на своих пациентов, он сел рядом и стал думать, что бы ему еще сделать.

Он вспомнил, как говорил один старик: если болит горло, надо вдыхать пороховые газы — станет легче. А у него был только нож, и он снова принялся обыскивать дом. Ему не удалось найти ни оружия, ни патронов, зато на заднем крыльце он наткнулся на канистру с керосином. Он принес ее в кухню и поставил под стол — еще пригодится.

Вернувшись в спальню, он снова смочил тряпки. Дыхание больных было уже не таким хриплым. Он сел на стул и уставился в окно. Местность довольно пустынная — несколько чахлых деревьев да узкая полоска прерии, а за нею идущий вверх каменный склон. Женщина с ребенком в таком месте — значит, где-то поблизости должен быть мужчина; он долго думал о том, как бы уйти прежде, чем этот мужчина вернется.

Он развел в печке огонь и поставил на него горшок с водой. В кладовке он обнаружил немного студенистого супу и тоже поставил подогреть. Потом взял небольшую кастрюльку и вышел к корове, которую заметил на заднем дворе. Ему пришлось немало потрудиться — корова никак не хотела стоять спокойно, — прежде чем он надоил немного молока. И его он отнес на печку. Затем посмотрел на своих пациентов и вышел взять дров, чтобы огонь горел как можно жарче.

Выпив немного теплого супу, Уиллис осмотрел вышивки в столовой и пристально изучил гостиную, на стенах которой висели короткие стихотворные изречения. Одно гласило: «Благословен будь этот дом», а другое было молитвой господу, чтобы он дал обитателям дома стойкость и терпение. Он долго стоял перед третьим, читая: «Всякий человек — это я, я ему брат. Никто не враг мне. Я — всякий человек, и он — это я сам».

Выйдя на крыльцо, он посмотрел в ту сторону, откуда пришел. Позади десять дней пути и человеческая жизнь. Он покинул резервацию, поклявшись никогда не возвращаться в это позорное рабство. Но едва только он направился на запад, как вождь известил об этом чиновника по делам индейцев, а тот сразу же послал в разные стороны нескольких помощников шерифа, чтобы схватить его. Он вспомнил того, кто разгадал его замысел и застиг его врасплох на узкой горной тропинке. Он только хотел уйти; он не хотел убивать этого человека, который оказался таким беспечным и беспомощным в своей засаде, что даже был без ножа, и к тому же обозвал Уиллиса тупым индейцем, который сам не знает, в чем его благо.

Уиллис взял лошадь помощника шерифа и ехал три дня на юг, пока она не пала, будучи не в состоянии двигаться дальше и даже просто стоять. Пройдя с сотню ярдов, он обернулся и увидел, что в небе кружат большие черные птицы.

Он не раз говорил, что отправится на запад, если когда-либо покинет резервацию, а поэтому теперь он решил податься на юг, чтобы запутать, сбить с толку погоню, посланную вождем и чиновником. Но все же они вскоре напали на его след, и он порою приходил в отчаяние от страха, что его снова вернут к своим, — не из-за наказания, которое ему придется перенести, а из-за позора, который ему пришлось бы вынести как незадачливому заключенному, возвращенному обратно в тюрьму. Он не раз говорил себе, что может вынести почти все, только не это.

Пассивность своих соплеменников — вот что он считал самым невыносимым в резервации. Они не только стали сиротами, ожидающими милостыни от белых, но более того: вождь и его люди, казалось, были согласны получать все меньше и меньше из того, что им было первоначально обещано. Не раз он и несколько других индейских воинов говорили вождю, что стыдно племени, некогда такому же сильному, как Черные Ноги, принимать каждое новое оскорбление даже без слова протеста. Но вождь только обещал поговорить с агентом, а сам никогда не делал этого: он слишком хорошо знал, что, посмей он жаловаться, другой старейшина вскоре же станет вождем и будет пользоваться теми небольшими преимуществами, которые имел он.

Правда, иногда возникало смутное беспокойство и начинались разговоры об уходе из резервации; но это всегда происходило, когда мужчины пили или злились на агента. Если семьи получали несколько одеял, коров и лошадей, то после этого говорили, что им, наверное, все-таки лучше, чем другим племенам, которые голодают. А когда он пытался доказывать, что люди других племен, даже если некоторые из них и голодали, были все же настоящими людьми, а не рабами белых, ему говорили, что раз он так думает, почему же остается.

Всю ночь он вновь и вновь обтирал своих пациентов горячими тряпками и смазывал им горло. Раз или два он пытался влить им супу в глотку, но это не удалось. Он думал, следует ли ему завтра продолжать путь на юг или повернуть на запад, как он намеревался прежде. Он слышал разговоры о больших возможностях на северо-западном побережье Тихого океана или даже на реке Юконе. Мексика была уже близко, но он устал, и ему хотелось немного передохнуть.

Он задремал на стуле и проснулся как раз перед восходом солнца; женщина очнулась и увидела его. Она попыталась сесть в постели, но была слишком слаба. Он подошел и улыбнулся ей.

— Вам лучше?

— Кто ты? — Потом, прежде чем он успел ответить, она повернулась к своей девочке и прижала ее к себе. — Она выздоровеет?

— Поправляется, — кивнул он.

— Ты за ней ухаживал?

Он снова кивнул.

— Кто ты?

— Я проходил мимо и увидел, что вы больны.

Она оглядела его темное, угловатое лицо, грубую одежду.

— Ты врач?

— Нет, но я видел такую болезнь раньше.

Она не отрываясь смотрела на него.

— Очень благородно с твоей стороны, что ты остался и помог нам.

— Разве тут больше никого нет? У вас есть муж?

— Уехал несколько дней назад, он работает у шерифа этого округа.

— А скоро вернется?

— Не знаю.

— И друзей нет поблизости, чтобы помочь вам?

— Только в городе, — сказала она.

Он кивнул и сказал ей:

— Вы не должны больше говорить. Отдыхайте, я останусь до тех пор, пока вы совсем не придете в себя.

Укутав ее и ребенка и снова усевшись на свое место у окна, он почувствовал на себе ее взгляд.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Начоби, — сказал он, назвав первое пришедшее в голову имя.

Она слабо улыбнулась и сказала:

— Что ж, я тебе очень благодарна.

Когда она снова уснула, он встал и вышел из дома. Странно, что с его губ вдруг сорвалось имя одного из мертвых сородичей. Того, который погиб в битве, а не умер, как остальные, в резервации. Но потом он сообразил, что не так уж это и странно. Когда он был мальчиком, отец называл ему все великие имена, и он до сих пор помнил многие: Начоби, Пионсомен, Длинное Лицо, Динисеан или Смеющийся Кот, в честь которого отец хотел назвать его. А его мать остановилась на Черном Коте, употребляемом как фамилия у белых, а имя ему дала Уиллис.

Интересно, разыскивает ли его муж этой женщины? Быть может, и нет, поскольку резервация находилась в Оклахоме; но он знал, что не может больше задерживаться. Помощник шерифа скоро вернется домой, и ему не понравится, что Уиллис здесь, несмотря на то, что он сделал для женщины и ребенка. Он сказал себе, что уйдет в тот же день, как женщина окрепнет и сможет кормить ребенка. А пока он должен узнать у нее, где находится ее муж.

Он стал у окна спальни и пристально посмотрел на женщину через стекло. Уиллису вспомнилась мать и ее слова: «Ты должен понимать, что теперь нам приходится жить гораздо скуднее. Наши предки жили бы сейчас точно так же, как живем мы». А он этому отказывался верить. Он убеждал, что предки никогда бы не приняли такой жизни в сетях, они бы прорвались через них.

Ему все время казалось, будто он был проклят в час своего рождения. Будучи маленьким мальчиком, он часто видел великих вождей и слышал о победах над белыми. Его отец и его дядя рассказывали ему о былой славе, он словно был свидетелем той эпохи и только много позже понял, что то время ушло безвозвратно.