Дурочка - Василенко Светлана - Страница 17

• Предыдущая
• 17/23
• Следующая

…Анна Пшеничная — кулаки как тыквы — ринулась в бой. Ухватила комсомольца за рыжий чуб. Молча за чуб комсомольца таскала — туда— сюда, туда-сюда, — приговаривала:

— Человеком будь, человеком будь…

Не выдержал комсомолец, взмолился:

— Маманя! Больно же! Отпусти чуб, мама! — Личико конопатое в плаче скривил.

Пожалела сына, отпустила чуб:

— Человеком будь, Никола!

Отбежал от матери подальше.

— Бога нет! — закричал ей издали.

Погналась Пшеничная Анна опять за сыном.

Поскользнулась, упала, зашиблась, горько заплакала.

…Плач и стон стояли над побоищем, лилась кругом кровь, трещали кости.

Друг бил друга, брат — брата, сын — отца, отец — сына.

Как щепа с сырого дуба летит, валились на лед бойцы.

— Братья! Опомнитесь! Побойтесь Бога! Братья! — ходил между бившимися и взывал к ним отец Василий. — Избави нас, Господи, от ненависти, злобы, немирности и нелюбы… — взывал он к небу. Вставал меж дерущихся: — Братья…

Ослепнув, били его с двух сторон: оттуда и отсюда.

Ганна сидела спрятавшись за крест, дрожала.

Вдруг услышала тяжелый, будто удары каменного сердца, топот.

Топот приближался. Ганна выглянула из-за креста.

Во весь опор скакали по льду всадники в военных фуражках.

Подлетели.

— Разойдись! — закричали.

Кнутами били и тех, и других.

Огрели комсомольца: рубец на лице вспух.

— Энкавэдэ, — вслед глядя, угрюмо сказал, утерся.

Конями лежащих на льду топтали.

Один — прямо на Анну Пшеничную шел.

Бросились к коню с одной стороны — отец Василий, с другой — рыжий Никола, схватили коня под уздцы.

Встал на дыбы конь.

Покатился с лошади кубарем всадник.

Тут же налетели на отца Василия и Николу другие всадники, подхватили их под руки, подтащили к проруби, ударили со всей силы кнутовищем по голове, столкнули обоих в черную воду.

Толпа ахнула.

Очнувшись, побежали люди к проруби.

Неподвижная лежала черная вода в полынье, стыла.

— Батюшка! Отец Василий! — над полыньей Марья Боканёва плакала, отца Василия дочь духовная.

По льду к полынье Анна Пшеничная ползла.

Подползла, заглянула в бездну.

— Никола! Сынок! — позвала.

Вызывала его из полыньи, будто с гулянки звала, с улицы ужинать.

— Где ты, Никола? Никола!!! — закричала.

И, будто услышав мать, вздохнул кто-то там, на дне. По черной воде пузыри пошли.

Выплыла рыжая голова Николы. Схватила Анна его за рыжий чуб, поднатужилась, вытащила сына. Полежал немного Никола, открыл конопатые глаза.

— Мама, — сказал. — Больно же!

И закрыл глаза.

Заголосила мать.

— Разойдись! Разойдись! — закричали энкавэдэшники.

Погнали людей кнутами на берег.

Впереди Анна Пшеничная шла, сына на руках несла. Словно спящий лежал.

Марья Боканёва у полыньи осталась. Сидела у полыньи, словно около могилы отца Василия. На могиле — крест стоял ледяной, сверкал на солнце.

— Пошла! Пошла! — вернулись на конях за Марьей.

— Не пойду! — закричала.

Схватили Марью, через коня положили, повезли.

— Изверги! Изверги! — кричала.

Ганна со всеми побежала.

Один ее догнал, ударил кнутом. Оглянулась: на коне человек со шрамом — тот, из хлева. Увидел ее.

— Ганна? — узнал.

Побежала Ганна на другой берег. Повернул коня, поскакал за ней:

— Постой, Ганна!

На берегу бревна лежали — коню не проехать, — прыгнула на них, побежала.

Остановился с конем у бревен. Спешился. Побежал за ней по бревнам.

Выбежала Ганна в чистое поле. Побежала по насту.

Он за ней побежал, провалился по пояс в снег.

— Я не виноват! — крикнул Ганне вслед. — Нас сюда послали!

Отстал.

Долго бежала Ганна.

Прибежала в незнакомое село.

Села в снег у забора, напротив чайной.

Снег пошел.

Сидела дрожала.

Вышла на крыльцо чайной веселая, будто хмельная, девушка с раскосыми синими глазами. Посмотрела на снег.

продекламировала она.

Увидела Ганну.

— Девочка, иди — щей налью.

— Ешь, миленький, ешь, золотой. — Раскосая девушка налила Ганне щей. Сама напротив села, смотрела. Ганна поводила ложкой, бросила.

— Невкусно? — встрепенулась девушка. — Э, да ты горишь вся, миленький. Ты ложись, я тебе вот здесь постелю. Одеялом укутаю, вот так.

Напоила отваром из трав. Положила Ганну на лавку в углу, укрыла лоскутным одеялом.

Ганна металась. Сквозь жар и дымку видела она, как ходили по чайной распаренные мужики, пили водку, обнимались пьяные, целовались. Раскосая девушка разносила еду, собирала посуду, шла на зов:

— Эй, Катерина! Повторить!

Она шла как царица.

Когда не было работы, подсаживалась к чубатому парню, что-то говорила ему, звонко и нежно смеялась. К Ганне подходила, прохладную руку на раскаленный лоб клала, спрашивала:

— Тебе полегче? Правда?

Ее звали, она отходила.

Рядом с Ганной сидели за столом два мужика: один — кряжистый, чернобородый, кузнец Данила Рогозин, другой — молодой, русоволосый: волосы как рожь, копной на голове лежат, — конюх Ерема Попов. Склонив друг к другу головы, тихо говорили между собой.

Сквозь жар и забытье слышала Ганна:

— Слышал? В Капустине Яре батюшку, отца Василия, сегодня в проруби утопили, — говорил чернобородый кузнец.

— Да неужто?! — вскричал русоволосый, закрыл рот ладонью, шепотом спросил: — Кто утопил? Эти?

— Они…

— А за что?

— В колокола звонил. Крещение сегодня. На Подстёпке крест ледяной поставил, в проруби людей крестил. Как раньше было.

— И не побоялся? — удивился русоволосый.

— Не побоялся… Говорят, — чернобородый кузнец оглянулся, склонился к русоволосому поближе, сказал шепотом: — сама Матерь Божья ему приказала в колокола бить. Бей в колокола! — сказала.

— Приснилась она ему? Али привиделась?

— Ни то, ни другое. Сама явилась.

— Сама?! — поразился русоволосый.

Чернобородый, прикрыв глаза, кивнул.

— Сама! Из Эфеса небесного приехала. На лошадке, старенькая. Говорят, по всей Руси на лошадке проехала. Нищего увидит — хлеба дает. Вдов — утешает. Больным — раны перевязывает. Сиротам в детских домах — слезы вытирает. Сейчас, говорят, по тюрьмам пошла, безвинных вызволять. Все горе русское соберет, на небе Сыну покажет. «Помоги, — скажет, — Господи, русским! Настрадались они, хватит!»

Помолчали.

Кузнец продолжал:

— Одному отцу Василию открылась. Видела ее также и Марья Боканёва… — Чернобородый задумался. Придвинулся к русоволосому, зашептал: — Отец Василий ко мне полгода назад в кузню пришел, спросил: можешь ли ты, Данила, нашему колоколу язык сделать?

— А ты что?

— Могу, говорю. Было бы из чего. Серебра, говорю я отцу Василию, для голоса надобно много, и меди, и золота немало — колокол-то огромный, его в старое время к нам на пароходе по Волге везли! Пятьсот пятьдесят пудов весит! Язык у него тяжеленный должен быть!

— А он что?

— Материал, говорит, есть. Бери, говорит, подводу, поехали!

Сказано — сделано. Запряг я лошадь: куда, спрашиваю, ехать? Правь к Царицыну, а там дальше я покажу, говорит отец Василий. Целый день ехали. Уж ночь настала, когда к селу подъехали. «Как село называется?» — спрашиваю. «Песковотовка, — отвечает отец Василий. — Поворачивай к Волге, — говорит, — видишь курган!»

У меня сердце так и дрогнуло! Знал я, что здесь клад Стеньки Разина положен. Целое судно закопано, как есть полное золота и серебра. Стенька его сюда в половодье завел, а когда вода спала, наметал над судном курган да наверху яблоневую ветку в землю воткнул. Выросла из ветки яблоня большая, только яблоки с нее, сказывали, без семян.

• Предыдущая
• 17/23
• Следующая