Первый меч Бургундии - Зорич Александр - Страница 13

По идее Карла и Маргариту должны были разделять три вещи: язык, воспитание и разнополость.

"Моледой" - говорила Маргарита. "Привьет", "селовать". Из забавного ещё - коннетэйбль, представлялось что-то вроде подавшегося в бюрократию кентавра. Ещё она говорила "мне не можется" в смысле "очень хочется спать", а церемонным "изволим откушать" предваряла даже жменю малины. Маргарита говорила "инда" и охотно привечала всякие посконные архаизмы - "занеже", "токмо", "мочно". Иногда даже французские выражения, сказанные правильно, приобретали акцент, но был он уже не английским, а каким-то рационально невообразимым - гарлемским, лунным, эдемским. В общем, язык мог бы их разделять. Но Карл, как и король Генри в сходной ситуации, восполнял недобор по лексике чувством и наглостью.

Немало ему помогало и захалявное англо-французское пособие, составленное Коммином незадолго до его бегства. Коммин наступил на горло своему пуризму и не обошел вниманием пре-альковные тупики. Из этого пособия довольно скоро стали сами собой выскакивать и занимать свои места всякие дурацкие слова вроде come get some.

Когда же русло английской речи необратимо мелело, Маргарита из вежливости, а может просто благодаря своему транслингвистическому чутью, позволявшему понимать, не слыша слов, читая по таким непонятно где находящимся губам, никогда не признавалась, что не понимает. Ту же линию гнул и Карл.

С воспитанием было ещё проще.

Маргарита выросла, по её уверениям, "за городом". Под "городом" она разумела, естественно, двор. Правильнее было бы сказать, что она выросла на задворках королевства. Предшествующие событиям двадцать один год она провела среди англоязыких тыловых крыс. Её мамки-няньки, а также братья, которым было слабо или по возрасту не полагалось махать мечами, политически грамотно положили на распрю Алой и Белой Розы и отсиживались то в одном имении, то в другом. Правда, переезжали обычно уже под рокот канонады.

Её родные развлекались разговорами, питанием и занимательной синоптикой, ставшей в те времена чем-то вроде национального спорта, и ожидали одного: когда же какая-нибудь из враждующих сторон зароет в землю последнего буяна, а другая - свои томагавки.

Дожидаться пришлось долго. Многие не дожили. В свой "йоркский период" Маргарита научилась виртуозно шельмовать в карты (это было, пожалуй, единственным, что роднило её с Изабеллой), держать виноградину на кончике языка так, чтобы она долго не падала, вышивать крестом и гладью. Она основательно погостила у кузины среди Дугласов и Стюартов, стало быть в Шотландии, а также освоилась с простыми танцевальными "па" и азбукой наведения красоты в полевых условиях. То есть таких, когда твоя новая Мэри, взятая в дом вместо застреленной из арбалета Ланкастерами старой Мэри (которой, видно, не судьба была зажиться в своё время в "новых Мэри" больше чем на год), не умеет орудовать щипцами для завивки и искренне полагает, что румяна и белила - это что-то вроде сладкой намазки на крекер.

По словам Маргариты, в детстве её не очень-то воспитывали, так как считалось, что лучшим поручителем её отменному домашнему воспитанию будет её брат Эдвард. Сам себе король и сам себе туз в английской колоде. А когда на ломберную зелень выпасных лугов полетели, выпорхнув из божественного манжета, другие масти, другие самозваные тузы, короли и пришлые козыри, воспитывать Маргариту было уже поздно. Впрочем, в одном пункте анемичный воспитательный конвейер Йорков не слажал - Карлу и впрямь досталась в жены девственница. "Пустое", - отмахнулась мятая-перемятая Маргарита, когда горячий, потный Карл, разомлевший было, но тотчас же взвившийся и растерявший сразу всю посткоитальную желеобразность когда это выяснилось, полез на неё с поцелуями и бестактными довольно-таки поздравлениями. Этакий распустивший слюни папенька, растроганный валентинкой дочурки, едва выучившей грамоту. Две, нет, три секунды назад он - Bon Die! - обнаружил, что пальцы, приближенные к пламени единственной эротически-поэтической свечи, с намерением сорвать с неё пламя, словно оранжевый цветок крокуса, оказались испачканными, причем испачканными - Oh Bon Die! - кровью. Фанфары? Славься-славься?

"Пустое", - поспешила сломать восторг Маргарита.

Она, похоже, всерьез настаивала на том, что это "пустяк", хотя и дрожащим голосом. Она с подозрением изучала нимб, расцвеченный свечным пламенем, на взъерошенном затылке Карла, хотя и снисходила до его увлеченности вторым туром гемоанализа. Обыкновенная мужская расслабуха и познавательная апатия - все могли видеть - испарились, а шалый азарт лаборанта-интерна выпадал на постель белым, творожистым осадком. Тогда Карл, охомутанный музой естествоиспытания, упустил момент спросить без околичностей. А позже - позже они редко отдавались доверительным беседам наподобие тех, какие ведут кудрявые блондиночки со своими более опытными, порядком потасканными подругами и понимающими мамашами в рекламах гигиенических пакетов. Вот почему он так и не узнал доподлинно, к чему отсылало это ритулино "Пустое". Намекало ли оно на некую йоркскую приверженность анальным утехам? Или, наоборот, Маргарита хотела подчеркнуть, что девственность, как и трезвость - норма жизни в туманном Альбионе, причем эти две нормали образуют в проекции на поверхность некий загон, или же крааль, в котором безгрешно топчутся абсолютно все английские девушки - её круга, разумеется.

- У тебя, мне видно, бывать много женщин! - заключила тогда Маргарита, натягивая на нос простыню с видом на Карла, античного и обнаженного.

- И по чём это видно, что у меня было много женщин? - мягко и похотливо улыбаясь, поинтересовался Карл и оглядел себя от ключиц до колен.

- Я смотрю, а ты не стесняешься, - объяснила Маргарита, гордая своей проницательностью.

В общем, с воспитанием обошлось.

Она была женщиной, он - мужчиной. Вот как выглядит пропасть, которая разделяет людей. Виновато в этом косноязычие проводящей среды, того самого бодрящего горного воздуха, заполняющего бездонное ущелье между инем и янем. Этот ядреный эфир просто не в состоянии перенести, транслировать, передать, не отщипнув себе с краешка убогие объяснения мужчин и женщин, самые любые, самые важные и красноречивые. Наверное, потому не в состоянии, что сам этот эфир втайне, хотя и с высокой санкции, болеет за торжество разнополого секса над однополым и боится, что если женщины начнут внятно объяснять мужчинам всякие нюансы своего внутреннего и внешнего устройства, а мужчины то же самое, и что если вдруг те и другие останутся верно понятыми, то случится катастрофа. Фейерверки страстей, особый интерес на пустом месте, сцены с битьем посуды и окровавленными мачете, молитвы её/его освещённым окнам, сакрализация почтальонов с целованием разящих свинцом телеграмм и иконостасы малохудожественных, но дорогих фотографий, а ещё танцы, изящные искусства, парки с беседками - всё это прекратится. А когда прекратится, наступит тут же, ибо свято место не терпит продолжительного интеррекса, наступит эра всеобщего, взаимного агапе, этакий платонический век, в который всё равно что - любить или вместе сеять брокколи.

- Здесь впору разбить сад, копию Гефсиманского, - Карл галантно подал Маргарите руку, чтобы помочь ей, проглотившей порядочного колобка, перевалить через канаву. Наверное, скоро рожать.

- Здесь?

- Да, это место называется холмом Святого Бенигния, - монотонно и дружелюбно, словно бывалый гид, пояснил Карл, ожидая, что следующим вопросом жены будет "А почему Гефсиманский?". Ан нет.

- Так это здесь фарисеи замучили преподобного Бенигния?

- Не знаю. Но здесь погиб... ну, умер... - язык Карла споткнулся о сгусток свернувшегося времени, - ...один молодой человек.

- Твой родственник?

- Нет. Ну то есть может быть. Дальний.

- Сильно молодой?