Книгоедство - Етоев Александр Васильевич - Страница 17

В сказке Баума ничего подобного нет. Подданные мудреца Оза действительно живут счастливо. И зеленые очки, которые они носят, здесь отнюдь не символ намеренного обмана – это ключ к великой философской проблеме, которую в сказочном, игровом сюжете старается разрешить автор. Мир в действительности такой, каким мы его видим и ощущаем, или же мы привносим в него свойства своего зрения и ощущений, то есть искажаем правильные его черты? Эту мысль подбросил человечеству еще Кант, и с тех пор почти каждый думающий и пишущий старается разрешить великую загадку философа. И «волшебные» очки Оза – метафора из того же ряда.

Сегодня мало кому известно, что «Волшебник» довоенных изданий и «Волшебник» 62-го года – две совершенно разные книги. Разные не в плане приключений героев, а по идее, вложенной автором в послевоенный вариант повести. Вот как выразил эту идею автор: «Я ввел в сказку предсказание доброй феи Виллины…». Предсказание читатель помнит из текста повести: «Великий волшебник Гудвин вернет домой маленькую девочку, занесенную в его страну ураганом, если она поможет трем существам добиться исполнения их самых заветных желаний…». То есть сказке был придан стержень, на который теперь нанизывался сюжет. Все поступки девочки Элли сразу делались обоснованными. «Я – вам, а вы – мне» – так другими словами можно сформулировать этот принцип автора. Бескорыстные, идущие от сердца поступки превращаются в подобие сделки. Получилось это, конечно, невольно, но тем не менее – получилось. Не в вину автору будет сказано. Конечно, это заметит только взрослый читатель, для подростка – это такая же несущественная проблема, что и книжный облик врага.

Наверное, было бы неплохо переиздать довоенный вариант сказки, и когда-нибудь это будет. Но и так, в том виде, к которому мы привыкли с детства, сказка делает свое хорошее дело – дарит радостные минуты чтения и отучает наших детей скучать.

P.S. Огромное спасибо писателю Мирону Покровскому, материалы которого я использовал в этой статье.

Аким Львович Волынский (Хаим Лейбович Флексер) – фигура в отечественной культуре, выставленная в мемуарах современников в довольно карикатурном свете. Андрей Белый в своих тысячестраничных воспоминаниях упоминает Волынского всего один раз – в связи со своей борьбой с Достоевским как со знаменем главенствующего тогда философского направления. Он пишет, как тогдашние достоевсковеды и достоевсколюбы во главе с Мережковским, Волынским и другими критиками и философами ужаснулись нападкам Белого на их святыню.

Александр Бенуа в книге «Мои воспоминания» рассказывает как на посиделки к Мережковским «явился господин очень гордого вида, горбоносый, совершенно бритый, в застегнутой на все пуговицы жакетке… То был “философ” Флексер, впоследствии прославившийся под псевдонимом “Волынский” в качестве балетного критика и идеолога». Далее Бенуа излагает ходивший в то время по Петербургу слух об интимной близости жены Мережковского Зинаиды Гиппиус с этим человеком. И что Мережковский якобы поощрял эту их связь, потому что сам некогда навязал жене прозвище «белой дьяволицы», «воплощения греха» и прочие атрибуты роковой женщины «конца века». Бенуа приводит анекдотический случай, когда Мережковский, войдя в комнату и застав жену с Волынским в пикантный момент, говорит укоризненно: «Зина! Хоть бы ты запирала дверь!».

О Волынском живо вспоминает Владислав Ходасевич в своих очерках о петроградском Доме Искусств 1921-22 года: «Аким Львович Волынский был человек умный, но ум у него был взбалмошный, беспорядочный – недаром в конце его мысль запуталась где-то между историей религии и историей балета. В молодости он сильно пострадал от каких-то интриг, и в нем осталась глубокая уязвленность, к тому же питаемая тайной неуверенностью в себе, запрятанною в душе опаскою, что, может быть, враги, некогда объявившие его ничтожеством, были правы». Ходасевич рассказывает, как Волынский явился однажды к себе в Дом Искусств с совершенно безумным видом и с газетой в руке. Когда к нему зашел Ходасевич и спросил о чем-то, Волынский сказал: «Простите. Я слишком взволнован. Мне нужно побыть одному, чтобы пережить то, что свершилось». Свершилось же то, что в еженедельной газетке «Жизнь искусства» появилась первая за много лет хвалебная статья о нем, написанная Мариэттой Шагинян. «Он ходил с газетой по всему Дому Искусств, всем показывая и бормоча что-то о нелицеприятном суде грядущей России. Смотреть на него было жалко. Бледная улыбка славы лишила его душевного равновесия». Так заканчивает Ходасевич свои записи о Волынском.

Умер Аким Волынский в 1926 году.

О поэте Аполлоне Григорьеве современный читатель в основном знает по его «Венгерской цыганочке» («Басан, басан, басаната…»), столь удачно осовремененной Александром Галичем, да по картине Перова «Бобыль», на которой в образе запойного гитариста изображен запойный поэт Григорьев.

Вообще поэтам с фамилией Григорьев в жизни никогда не везло. Стоило им более-менее утвердиться в литературе, как тут же вылезал из своей пещеры зеленый колдун Алкоголь, и они за бутылку водки и хвост селедки отдавали ему талант, здоровье, а зачастую и саму жизнь.

Два питерских однофамильца Аполлона Григорьева, покойный Олег и здравствующий Геннадий, тому пример. (Диму Григорьева в расчет не беру, алкоголю тот предпочитает более экзотические способы умерщвления плоти.)

«О как мы тогда пламенно верили в свое дело, какие высокие пророческие речи лились, бывало, на попойках из уст Островского, как сознательно, несмотря на пьянство и безобразие, шли мы все тогда к великой и честной цели», – вспоминает Григорьев свои молодые годы, проведенные в богемных тусовках Замоскворечья.

Ударные слова в этой цитате все же «пьянство», «безобразие» и «попойки», а не «высокие» и «пророческие». Я-то знаю, я-то сам бессчетно участвовал в подобных мероприятиях, когда мера выпитого многократно перевешивает меру сказанного высоким штилем.

Что-то меня зациклило на теме пьянства в русской литературе. Пора бы уж перейти и к собственно литературе. Так вот, поэт Аполлон Григорьев, постоянно мечущийся между раем и адом, более принадлежит к раю. И не только потому, что это он первый ввел в оборот такие понятия, как «почва», «почвенничество». Григорьев, как до него Пушкин, примирил жизнь и литературу, сделал их в своем творчестве неразделимыми, как Бог Отец и Бог Сын.

В заключении повторю все того же Розанова, которого готов цитировать постоянно: «Среди людей ему жилось плохо. Но у Бога ему хорошо».

Мне было лет шесть или семь, когда в стране разыгралась великая битва за кукурузу. Я хорошо помню, как возле дверей булочной на углу проспекта Маклина и Прядильной улицы подвешивали на стене на веревочке черствый десятикопеечный батон из кукурузной муки и писали под ним мелом: «Русское чудо». Кто не знает, «Русское чудо» это был такой популярный документальный фильм о достижениях нашей страны. Вечерами на коммунальной кухне наш сосед-инвалид материл почем зря «Никиту» и пел какие-то про него куплеты, из которых я запомнил только две строчки: «…Чтобы лысый пидарас не угнетал рабочий класс».

То есть люди рабочие чувствовали при нем себя оскорбленными и униженными. Еще бы: после временного обилия середины 50-х получить в результате хлеб из кукурузной муки, черствеющий прямо у тебя на глазах.

Чувствовала себя оскорбленной и художественная интеллигенция. Действительно, человек, открыто разоблачивший культ Сталина и подаривший людям надежду на переоценку культурных и социальных ценностей, устраивает настоящую «охоту на ведьм» в лице художников-абстракционистов и им сочувствующих.

Чем-то, по-моему, Никита Сергеевич напоминает нынешнего белорусского премьера А. Лукашенко. Тот так же способен сорвать в запале с ноги ботинок и грохнуть им о трибуну на Совете ООН. Не говорю, что это хорошо, но это говорит о характере. Лучший памятник Никите Сергеевичу (и, кстати, единственный уцелевший) – это его надгробие на Новодевичьем кладбище работы Эрнста Неизвестного. Левая половина – белый мрамор, правая половина – черный. Два начала – божеское и дьявольское без всякой золотой середины.