Месть авторитета - Карасик Аркадий - Страница 24
- Предыдущая
- 24/35
- Следующая
— Куда мне, пенсионеру… А вот сыщики от близкого знакомства не откажутся…
— Тогда мне бежать надо. Ухаря охраняют лучше, чем президента — человек десять крутых парней вокруг вертится. Узнают, что я навел — конец… И все же, что вы мне посоветуете делать? — настырно повторил банкир.
Что я могу советовать? Укрыться простыней, заткнуть уши и дышать через раз. Желательно, под подушкой.
Остается порасспросить словоохотливого банкира о его коллегах, устроивших в больницу иногородних больных. Предварительно выдав парочку профессиональных советов. Главный из них — уйти из сферы бизнеса и заняться более безопасным делом. К примеру, подметать дворы или катать по Москве на своей машине приезжих.
Ни того, ни другого сделать не удалось. В «курилке» появилась Нефедова. С прилипшей к одутловатому лицу сладкой улыбкой и любопытно поблескивающими глазками.
Пришлось ретироваться, оставив на съедение женщине растерявшегося банкира… Все, с меня хватит! Завтра же попрошу начальника отделения прописать даме постельный режим либо упрятать ее в «карантинную» палату на одного больного…
24
В палате — полный сбор. Кроме Фарида, тот, как всегда, дежурит вместе с Мариам. И это бесит куряку.
— Фаридка снова кобелится? — ловко подбрасывает тему Петро. — Как только не надоест парню — вира-майна. Даже язвы и те не мешают…
— А они пристраиваются, — лениво сплевывает на пол Алексей Федорович. — Одно слово — умельцы. Не то, что мой придурок. Глядишь, Фаридка на самом деле заделает дюжину пацанят. Мужик южный, горячий… Как ты, друг, говоришь; вира-майна, еще раз — вира, и все — готов баланс/… Кстати, ты ничего не заметил?
Петро непонимающе моргает… Дескать, куда мне, мужику, неотесанному, что-то там, замечать? Под дурачка рядится? Зря старается — он уже приоткрылся и мне отлично известно, что он вовсе не дурачок.
— Ох, и народец пошел, — презрительно вздыхает куряка, выбрасывая в сторону соседа огромное облако дыма. — Потому и деторождаемость у нас не на высоте… Я спрашиваю: на каком Мариамка месяце? Уразумел?
— А-а, — тянет «такелажник», но я снова ловлю в его глазах насмешливый огонек. — Вот ты о чем… Не знаю, не специалист… Что, заметно?
— Разжуй тебе, обслюнявь да положи в рот… Сам определить не можешь что ли? Сколь твержу: будь повнимательней, а тебе — до лампочки!… Думаю, месяца четыре, ежели не больше. Растет «арбуз», растет!
Я слушаю грязные откровения как-то вскользь. В голове — совсем другие мысли… Что предпримет Гошев, когда я расскажу ему о сегодняшних событиях? Наденет наручники на «такелажника»? А за что? Ни грабежей, ни мошенничества, ни убийств на нем, похоже, не висит… Административное задержание в соответствии с недавним Указом Президента? Но это означать полное бессилие, ибо обрубит концы, ведущие к остальным членам банды.
Нет, на такое Николай не пойдет! Это не твердолобый Серегин и не авантюрист Адилов!
Мои тревожные мысли соседствуют с вздохами Гены, с его невнятным бормотанием. Калека сам с собой спорит, беседует, сам себе что-то доказывает…
Мало ли довелось мне на нелегком пути сыщика встречать несчастливых людей, израненных беспощадной судьбой и в прямом, и в переносном смысле слова. А тут — прилепился безногий, не оторвать. Так и колет в сердце, так и колет…
— Кончай стонать! — раздраженно прикрикивает, приподнимаясь на локтях, Алексей Федорович. — Подумаешь, баба не пришла — горе какое! Лучше о себе подумай, что жрать станешь, как жить дальше? От бабы не жди помощи, особо от такой сдобной, как твоя мамзелька. Посадит тебя в кладовку, а сама в спальне станет с другими мужиками играть в майна-вира…
— Давайте лучше поговорим о погоде? — предложил я, с трудом сдерживая рвущееся наружу негодование. — Дождь за дождем торопится, едва солнце выглянет — снова тучи. Земля уже, небось, до самой середины промокла, все льет да льет…
— Ты, батя, не лезь, куда не просят! — окрысился куряка. — Чай, не с тобой говорим. Вот и помалкивай в тряпочку…
Эх, заорать бы на наглеца в полный голос, окрестить его по матушке-батюшке… Заковать хама в наручники, бросить поперек кровати, ударами дубинки раздвинуть руки-ноги… И любоваться искаженным от страха лицом…
Сейчас даже на ругань я не имею права. Разве только — про себя…
— Вот я и говорю, — как ни в чем не бывало, снова поворачивается бухгалтер к Гене. — Один-разъединственный тебе путь, горемыка, — с шапкой на паперть… Подайте, Христа ради, увечному, пострадавшему на ниве человечности и советского патриотизма, — гнусаво захрипел он и тут же весело рассмеялся — завизжал, запищал. Петро подобострастно загрохал. — А что, идея! — Алексей Федорович сел на кровать, свесив белые худые ноги. Оживился, представив себе Гену возле входа в церковь, выставившего на всеобщее обозрение страшные свои обрубки. — Сиди-посиживай заместо работы, уродство людям показывай да денежки в карман складай… Житуха!
Гена прерывисто задышал. Но молчал. Жалко, подавленно.
— Только учти, паря, среди калек на паперти — всё тот же рынок. Потому обрубки придется подрисовывать, делать их страшней. Художника наймешь, нынче им заниматься нечем, голодные сидят, отстегнешь от подаяния штуку деревянных — гурьбой сбегутся.
Господи, почему ты сотворил раба своего таким мягким и податливым? Обматерил бы хамло во весь размах, по-русски, с десятком существительных и невесть каким числом прилагательных… А калека помалкивает. Глотает горькие слезы, выдавленные безжалостными словами куряки, принимает зарубки на невинную душу и — ни звука в ответ…
А я разве не молчу?… Но для моего молчания имеется веское оправдание — служба. Ибо пусть генерал в отставке, пусть старик, но выполняет задание, значит, все еще служит!
— Житуха, она — сложная штука, — раздумчиво философствует Алексей Федорович, так и не дождавшись отпора. — Думаешь, на горькое тебя судьбина толкает, ан нет — на сладкое. Слыхивал от знающих людей: нищие нынче в цене, мильенами ворочают, коттеджи за границами покупают… Вот и спрашивается, на кой хрен сдались те же ноги, ежели толку от них — шиш без масла? Ходячие получают в зарплату несколько мятых бумажек с видом Белого Дома либо Кремля, а бедолага безногий — на ежедневный коньячок с черной икоркой… Тот, кто с ногами, денежки щупает раз в три месяца, а калека — каждый день… Благодать! Себе отрубить ходули, что ли?
Язык бы ему удалить, а не «ходули»!
Гена по-прежнему молчит. Ничего не выражающее лицо, наивно распахнутые бесцветные глаза, подрагивающие руки, выложенные поверх одеяла… Кажется, калека начинает привыкать к безжалостным щипкам. Колющие до боли выражения садиста, вроде, его не касаются, обращены к другому человеку, продающему свое убожество за деньги…
— Алексей Федорович, на какой день вам назначена операция?
Вторая неуклюжая попытка прекратить издевательство над несчастным калекой снова не принесла успеха. Куряка не оборвал меня — выдохнул в сторону непрошеного защитника струю табачного дыма. Будто хотел заглушить не только то, что я сказал, но и то, что подумал.
— А жена пусть порезвится без мужнего догляду. Она у тебя баба с норовом, фасонистая. Такую знающие мужики, ох, до чего же любят… А из тебя, ежели сказать честно, мужик нынче никакой, баба удовольствие не получит — одни страдания…
— Не надо, — наконец не вымолвил — прошелестел Гена. — Прошу вас, не надо.
Куда там! Мужики нащупали игровую тему и ну ее поворачивать, перелистывать, смаковать. Со смешками, с ужимками, вытирая платочками слюнявые рты.
После скудного ужина разговор не возобновился. Алексей Федорович, посасывая очередную сигаретину, занялся какими-то странными подсчетами, чиркая плохо оточенным карандашом в ученической тетрадке и недовольно пофыркивая.
Петро старательно проделал рекомендованные врачами упражнения. Поохивая, приседал, подтягивал поочередно ноги к груди… Закончил разминку, улегся поудобней и тут же послал предупреждающий свисток: берегитесь, засыпаю!
- Предыдущая
- 24/35
- Следующая
