Третья Твердь - Евтушенко Алексей Анатольевич - Страница 1

Но я существую. Во тьме осторожной, в надежде на злое прощенье храню безъязыкое пламя, процесс превращенья в живое, настойчивый танец молекул. Ах, дождь, что падет как возмездье за долгое непослушанье! В созвездиях низкое небо со мною в разлуке. Так что же, и ветер – мой друг торопливый и вечный бродяга – утихнет, уляжется между волнами в нежнейшее ложе, и я успокоюсь? Но где нам до неба! Замедленный шепот восходит к поверхности теплой. И если б не солнце, не звезды…

Так бредил Океан. Весь в пене и ветрах.

Причуды облаков и звезды отражая,

Искала берега его вода живая —

Рождение и смерть оставить на песках.

И вольные валы за другом друг бегом

Торопятся вперед, от мощи сатанея.

Дай хоть одну скалу, куда бы биться лбом!

Базальтовую твердь, чтобы сразиться с нею…

О, если б не солнце, не звезды, не грозы, что враз разрывают на клочья пугливые волны! Они бы исчезли напрасно – мои непутевые дети, частички густеющей пены. Еще бы не страшно – разбиться о скалы! Подальше ползите, вставайте, шатаясь, и в жадности нетерпеливой, схвативши зубами собрата, простите отныне и присно. За воздух и тяжесть. За солнце и звезды, и грозы простите.

Но я существую.

Так бредил Океан,

приподымая дно.

Долины гулкие

и молодые горы

вздымались из воды…

Нет, зацветут не скоро

печальные цветы

моей земли родной.

На мелководье дня

из темной глубины —

в прибой. И с грохотом

на берег окаянный.

Прислушайся к речам ночного Океана,

и наши имена в них прозвучать должны.

Мы вместе были там

в один и тот же век.

Я помню вонь болот

и знаю сны растений.

И силуэт врага,

и гибель поколений.

И первый сиплый крик,

и первый тяжкий бег

Но я существую. Прощайте навеки, мои осторожные сестры – деревья и звери, и птицы. Мы вместе терпели когда-то. Теперь же громадное небо над нами повисло, качается – глыба. Сейчас упадет. Для спасенья ни песен, ни крови не жалко. Хватило бы сил, и дорога была бы достаточно длинной, и гибель достаточно скорой.

Мне трудно в бумажном обличье двуногого глупого брата вершить приговор ненавистный.

За слабость меня полюбите и рвите на части за силу.

Так бредил я, когда владыка-Океан

Встревожено бродил по эластичным венам,

Так я стоял один – спокойный великан,

Веселый сын Земли, в дубравах по колено.

Мне некуда ступить, – вот город, вот село,

Вот озеро в лесу, вот поле с урожаем…

Стоял как памятник. Прозрачный как стекло.

И ветры всех степей мне сердце остужали.

Печалится прибой, ласкает берега.

И утихает бред. И остывает сердце,

Не суетливый бог меня оберегал,

Когда я к цели шел сквозь пекло и снега,

А строгие глаза моих единоверцев.

В серокрылой печали твоих неулыбчивых глаз,

В одиноком огне искушенных Любовями губ

Отражается август-бродяга, и кто-то из нас

Неуверенно ждет, потому что любим, но не люб.

Кто поверит, что сосны стартуют в тревожный зенит?

Кто поверит, что сосны стартуют в тревожный зенит,

Выдирая корявые корни с тоской из песка

Там, где чья-то струна в безнадежной отваге звенит,

И гниющее море отравлено плещет у скал.

И дельфины на берег бросаются, словно на дот.

И дельфины на берег бросаются, словно на дот,

Умирая достойно, но все же о море скорбя.

За обещанной вещью построится завтра народ,

А рентгены сегодня ему лейкоциты дробят.

Что ж ты плачешь, любимая, словно я маленький бог?

Что ж ты плачешь, любимая, словно я маленький бог?

Ты, наверное, снова партнера сменила себе.

Злые стрелы Эрота летят в окровавленный бок.

Не достали до сердца… Что ж, лакуна будет в судьбе.

И красивая мать постареет на девичий век.

И красивая мать постареет на девичий век.

Будет нянчить ребенка и внуком его называть…

Я-то знаю, в кого вырастает потом человек —

Обучают умеющих плакать отлично стрелять.

Не в мишень на стене, так в собрата на сотню шагов.

Не в мишень на стене, так в собрата на сотню шагов,

В нищете оставляя неверных измотанных жен…

Я не вижу на плоской земле ни друзей, ни врагов,

Хоть до малой дождинки окружающий мир отражен

В серокрылой печали твоих неулыбчивых глаз.

Когда в покинутый мой дом

ворвется мокрый листопад,

уснуть с гитарою вдвоем

последним сном я буду рад.

Я, неуживчивый с любой

и неуступчивый с любым,

кто нес, как тяжкий крест, любовь

под небом ярко-голубым.

Бродяга, грешник и поэт,

умевший в жизни лишь одно —

любить друзей прошедших лет.

Еще – хорошее вино.

Еще, конечно, ровно три

я знал аккорда наизусть

и в пекло утренней зари

швырял тоску свою и грусть.

Когда ж под вечер уставал

от беготни, от суеты,

гитару нежно в руки брал

и пел про поздние цветы.

Я пел во мраке и во зле

про женщин, осень и печаль…

И если б снова жизнь начать,

я стал бы кленом на земле.

Чтоб корни жадно грызли грунт,

и крона небо берегла,

и чтоб с ветвей, как с верных струн,

сорваться кривда не смогла;

и в час, когда умрет мой друг,

охапку огненной листвы

швырнуть, как яростный испуг,

в дом, полный тесной пустоты.

Когда в покинутый мой дом

ворвется мокрый листопад…

Третий день тепло, третий день тепло,

осень юная постучит в стекло,

не спеша войдет в нашу комнату…

С кем здесь, милая, не знакома ты?

Вот поэт сидит – он в тебя влюблен.

Вот художник спит – он вином пленен.

Вот мой сын гремит погремушкою.

Вот и я с женой, как с подружкою.

Проходи, садись, будь сыта-пьяна,

мы тебе нальем зелена вина.

Вместе с нами пей. Вместе с нами пой.

Где еще ты сыщешь покой?

Как прикованы у стола сидим,

хоть никто из нас нынче не судим —

голь веселая, перекатная…

Боль душевная, предзакатная.

Мы одной судьбой крепко связаны

и Любовями, и рассказами,

и безвременьем, и безденежьем, —

лишь гитару мы держим бережно.

Нам позволено разговаривать.

На востоке вновь тлеет зарево —

то ли солнышко, то ли кровушка…

Не боли наутро, головушка!

Так и вертится шар наш крошечный, —

судьбы – вдребезги, люди – в крошево.

А художник спит: "Красота спасет…",

а поэт хрипит: "Пронесет…"

Помоги же нам, осень теплая, —

полпути уже мы протопали.

Седина в кудрях и в глазах печаль…

В чашке медленно стынет чай.

Он просит карандаш и плотный лист бумаги

И, не найдя в душе протеста и причин,

Бросается в огонь фантазии с отвагой,

С которой Страшный Суд пробудят трубачи.

Наверное, и Бог был музыкантом добрым, —