Столыпин — отец русской революции - Кара-Мурза Сергей Георгиевич - Страница 19

• Предыдущая
• 19/49
• Следующая

Попытка быстро создать на селе классовое общество в виде фермеров и сельскохозяйственных рабочих через «революцию сверху» (реформа Столыпина) не удалась. Издавая первый Указ (9 ноября 1906 г.), сам Столыпин сказал, что цель этого Указа — «вбить клин в общину». Причем с самого начала было ясно, что такое глубокое изменение всего жизнеустройства деревни не будет поддержано крестьянами. Столыпин предупреждал, что не следует «ставить в зависимость от доброй воли крестьян момент ожидаемой реформы».

Об отношении общины к землепользованию и к реформе написано море литературы, в том числе за рубежом. Обычно община не возражала, если при очередном переделе кто-то хотел выделиться на хутор на краю общинной земли. Но во время реформы такое выделение стало насаждаться насильно, причем власти поддерживали «сепаратистов», так что те требовали себе лучшие участки. Этому община уже сопротивлялась. Но главный конфликт возник, когда землеустроители, чтобы не возиться, перешли к повальной приватизации, сразу разбивая на участки землю всей деревни.

В воспоминаниях земского начальника из Вологодской губ. В.Поливанова описан такой случай. В страду в деревню приехали землеустроители, созвали сход и объявили, что велено делиться на хутора. Сход посовещался и отказался. Начальник пообещал ссуду, потом угрожал арестовать «бунтовщиков», потом пригрозил прислать на постой солдат. Крестьяне твердили: «Как старики жили, так и мы будем жить, а на хутора не согласны». Тогда начальник пошел пить чай, а крестьянам велел сесть на землю и ждать. Вышел поздно вечером. «Ну как, согласны?». Сход ответил: «Все согласны. На хутора так на хутора, на осину так на осину, только чтобы всем, значит, вместе». Поливанов пишет, что ему удалось дойти до губернатора и отложить реформу деревни Лопатихи. Историк П.Зырянов, который приводит этот рассказ, отмечает, что это типичный случай с нетипичным эпилогом.

Подавляющее большинство населения России подошло к революции, соединенное в огромное сословие крестьян, сохранивших особую культуру и общинное мировоззрение — по выражению М.Вебера, «архаический аграрный коммунизм» (говорить о классовом сознании было бы неправильно, т.к. в точном смысле этого слова крестьяне России класса не составляли). Этот коммунизм вытекал не из религиозных или идеологических доктрин, а из исторически данных русскому крестьянству условий жизни.

На большом международном семинаре в 1995 г., посвященном проблеме голода, историк В.В. Кондрашин говорил: «Страх перед голодом был одной из причин консолидации российского крестьянства в рамках традиционной поземельной общины. В течение столетий в условиях налогового гнета государства, помещичьей кабалы община обеспечивала минимальное приложение сил трудовых своих членов, удерживала массу крестьянских хозяйств от разорения. В общине традиционно была взаимоподдержка крестьян в случае голода. Общественным мнением была освящена помощь в деле спасения от голода слабейших крестьянских семей… Надо сказать, что хроническое недоедание крестьян [в пореформенный период] создавало в России социальную базу для большевизма и распространения уравнительных коммунистических идей».

Главные ценности буржуазного общества — индивидуализм и конкуренция — в среде крестьян не находили отклика, а значит, и институты буржуазного государства и нормы буржуазного права для подавляющего большинства народа привлекательными не были. Даже в самом конце XIX века русская деревня (не говоря уж о национальных окраинах) жила по нормам традиционного права с очень большим влиянием общинного права.

Английский исследователь крестьянства Т.Шанин рассказывает такую историю: «В свое время я работал над общинным правом России. В 1860-е годы общинное право стало законом, применявшимся в волостных судах. Судили в них по традиции, поскольку общинное право — традиционное право. И когда пошли апелляции в Сенат, то оказалось, что в нем не знали, что делать с этими апелляциями, ибо не вполне представляли, каковы законы общинного права. На места были посланы сотни молодых правоведов, чтобы собрать эти традиционные нормы и затем кодифицировать их. Была собрана масса материалов, и вот вспоминается один интересный документ. Это протокол, который вел один из таких молодых правоведов в волостном суде, слушавшем дело о земельной тяжбе между двумя сторонами. Посоветовавшись, суд объявил: этот прав, этот неправ; этому — две трети спорного участка земли, этому — одну треть. Правовед, конечно, вскинулся: что это такое — если этот прав, то он должен получить всю землю, а другой вообще не имеет права на нее. На что волостные судьи ответили: «Земля — это только земля, а им придется жить в одном селе всю жизнь».

В начале ХХ века в значительной части просвещенного слоя господствовало мнение об отсталости русского крестьянства (дикости, азиатчине и т.д.). Это вполне совмещалось с «любовью к народу» и почтением к тем духовным авторитетам, например, Льву Толстому, которые всем своим творчеством доказывали, что такое представление о крестьянстве ложно. Здесь, думаю, сказался важный дефект европейского образования в незападных культурах. За корявой, «азиатской» внешностью какого-либо социального явления образованный человек с трудом различает суть. Этот дефект мы в полной мере унаследовали и умножили в советское время, и он сыграл фатальную роль во время перестройки. А.Н.Энгельгардт писал в Письме пятом:

«Какая разница в этом отношении между рассказами Тургенева и Успенского, рисующими русского крестьянина! Сравните тургеневских «Певцов» с «Обозом» Успенского. Внешняя сторона у Успенского вернее, чем у Тургенева, и, попав в среду крестьян, вы в первый момент подумаете, что картина Успенского есть действительность, «голая правда», а картина Тургенева — подкрашенный, наряженный вымысел. Но подождите, и через несколько времени вы убедитесь, что певцы Тургенева есть, а извозчиков Успенского нет. В деревне вы услышите этих «Певцов» и в песне косцов, возвращающихся с покоса, и в безобразном трепаке подгулявшей пары, возвращающейся с ярмарки, и в хоре калек перехожих, поющих о «блудном сыне», но «Обоза» вы не увидите и не услышите».

И вот его наблюдение, важное для понимания роли крестьян в революции: «И что меня поражало, когда я слышал мужицкие рассуждения на сходках, — это свобода, с которой говорят мужики. Мы говорим и оглядываемся, можно ли это сказать? а вдруг притянут и спросят. А мужик ничего не боится. Публично, всенародно, на улице, среди деревни мужик обсуждает всевозможные политические и социальные вопросы и всегда говорит при этом открыто все, что думает. Мужик, когда он ни царю, ни пану не виноват, то есть заплатил все, что полагается, спокоен. Ну, а мы зато ничего не платим» (А.Н.Энгельгардт, «Письмо шестое»).

Позволю себе сослаться на личное впечатление. Мне кажется, что люди, выросшие под давлением хорошего формального образования, часто незаметно для себя начинают считать, что только такое формальное образование и служит носителем высокой культуры и сильного способа мышления. Зерно истины в таких воззрениях есть, но не такое уж большое. В детстве, в последние годы войны, я большую часть времени прожил вдвоем с дедом в деревне. Мы много беседовали. Я с тех пор набрался знаний, но не поумнел, мыслю примерно так же, как тогда, и хорошо помню те разговоры. Дед мой был бедняк из казаков. Но он был один из умнейших людей, каких мне пришлось встретить в жизни. Именно умнейших, способных к важным и свободным умозаключениям, охватывающим и широкие исторические периоды, и большие пространства. При этом он был человеком высокой и тонкой культуры, с «многослойной» деликатностью (не знаю, годится ли слово «диалектическая»). Все это было продуктом его воспитания в крестьянской культуре. Для многих из нынешних интеллигентов мой дед показался бы «корявым», да и похож он был на киргиза. И вряд ли они бы нашли интересным с ним разговаривать.

Вернемся к условиям жизни русских крестьян. А.Н.Энгельгардт обращает внимание на очень важный факт: интеллигенция в общем не имела представления о самых главных сторонах жизни крестьян, и прежде всего об их питании. Он пишет в «Письме девятом»: «Еще в октябрьской книжке «Отеч. Записок» за прошлый год помещена статья, автор которой на основании статистических данных доказывал, что мы продаем хлеб не от избытка, что мы продаем за границу наш насущный хлеб, необходимый для собственного нашего пропитания…13 Многих поразил этот вывод, многие не хотели верить, заподозревали верность цифр, верность сведений об урожаях, собираемых волостными правлениями и земскими управами… Тому, кто знает деревню, кто знает положение и быт крестьян, тому не нужны статистические данные и вычисления, чтобы знать, что мы продаем хлеб за границу не от избытка… В человеке из интеллигентного класса такое сомнение понятно, потому что просто не верится, как это так люди живут, не евши. А между тем это действительно так. Не то, чтобы совсем не евши были, а недоедают, живут впроголодь, питаются всякой дрянью. Пшеницу, хорошую чистую рожь мы отправляем за границу, к немцам, которые не будут есть всякую дрянь… Но мало того, что мужик ест самый худший хлеб, он еще недоедает».

• Предыдущая
• 19/49
• Следующая