Петровская набережная - Глинка Михаил - Страница 31

• Предыдущая
• 31/50
• Следующая

Женька кивнул. Он почему-то совсем не был удивлен тем, что они здесь оказались. Будто даже ждал.

— Будешь говорить?

Никакого ответа.

— Ну, раз не хочешь говорить… Под конвоем тебя отведем. Ребята, руки ему свяжем?

«Чем это мы свяжем?» — подумал Митя.

— Да ладно, — сказал наконец Карасев. — Чего связывать-то… Никуда я не денусь.

— Дай честное слово.

Митя посмотрел на пленника. Вид у Карасева был голодный, а тут эта тушенка, шпроты, сгущенное молоко… «Да что же это? Для чего?» — подумал Митя. В черных, глубоко сидящих глазах Женьки залегла тоска. Куда он убежит-то?

— Дай честное слово, — повторил Толя.

— Ну, даю.

— Ладно, — сказал Толя. — Выходим.

А затем в кустах безразличным голосом, словно речь шла не о нем, Женька Карасев сообщил им, что продукты выменивает у матросов, приставленных к камбузу.

— А на что ты вымениваешь-то?

— На что придется.

— Как это?

Подставив их взглядам угловатый и впалый висок, Карасев отвернулся.

— Что ты им приносишь?

— Когда что…

— Что значит «когда что»? Что именно?

Глядя в сторону, ровным голосом Карасев стал называть те вещицы, которые с некоторых пор пропадали в роте. Перочинный ножик он назвал, кожаные перчатки, еще один перочинный ножик.

— Так ты что… воруешь?

Карасев наклонил голову. Они посмотрели друг на друга. Карасев погибал у них на глазах, и они не знали, как ему помочь.

— А ты в зале тогда был?

Он опять кивнул, сразу поняв.

— И приказ тот слушал, да?

— Слушал.

— Так ты что?! Ты, может, сумасшедший?

Карасев смотрел вниз.

— Может…

Они опять переглянулись. «Да нормальный он, как любой из нас, — думал Митя. — В чем тут сомневаться».

— Отойди-ка, — сказал Толя Карасеву. — Нам поговорить надо.

Когда Женька отошел, Толя произнес свою первую командирскую речь. Она была краткая, но все же это была речь.

— Если играют в футбол и кто-нибудь сломает ногу, то что делают? Прерывают игру. И оказывают помощь. Потому что есть игра, а есть… поважней. Так что, раз уж вы меня… выбрали, я решаю так: сначала разбираемся с этим. Согласны?

— Тебе ведь сказали, что ты командир, а теперь опять: «Согласны, на согласны…»

— Ладно. И второе. Раз уж нас послали как отдельный отряд, то у нас ведь и права особые?

— Ты это к чему?

— Ну, допустим, корабль в океане или отряд в тылу врага… И случилось ЧП. Там ведь на месте решают, не ждут. Расстреливают, допустим. Ларионов и Митя пораженно уставились на Толю. Что он хочет сказать?

— Мы его судить должны, — сказал Толя.

— Мы??

— Мы.

— А как это мы будем его судить?

— А так. По праву отдельного отряда.

— То говорил, что это игра…

— Когда игра, а когда и не игра. Нелидов, приведи арестованного.

Митя поразился даже не тому, что Кричевский так раскомандовался, а тому, что выполнить команду Толи оказалось вовсе не трудно. Голос у Толи, что ли, оказался командирский?

Женька Карасев стоял перед ними, и дурацкий его висок так и лез Мите в глаза.

— Сейчас судить тебя будем, — сказал Толя.

— Как это?

— А вот так.

Женька замолчал. Митя вдруг вспомнил, как во время стояния в актовом зале, когда начальник училища дал понять, что речь идет о воровстве, ужас сменялся в нем надеждой, а надежда снова ужасом. Он вспомнил, как поклялся себе, что если только на этот раз судьба простит его, то он сделает что-нибудь очень хорошее. Спасет кого-нибудь. И страстное желание спасти Женьку овладело Митей.

— Рассказывай! — приказал Толя. — И давай по порядку! Из-за чего. Каким образом. Кто помогал. Все рассказывай! Ну, для чего копил продукты? Убежать собрался?

— Убегать? Куда?

— Вот и рассказывай.

Но рассказывать Женька не мог. Вытягивать из него приходилось по слову.

— У тебя это с каких пор?

— Что?

— Ну вот это… продукты копишь? Что с ними делаешь? Ешь? Втихаря?

— Нет, не ем.

— Не ешь? Во дает! А что делаешь? Продаешь, может?

— Нет. Матери отдаю.

— Матери? Зачем?

— Да так…

— Нет, ты уж давай рассказывай!

Женька запинался, останавливался, совсем замолкал. Толя тянул из него слово за словом. И вытянул все, что хотел.

Перед войной у Женьки была сестра, на год его старше. Сестру эвакуировали из Ленинграда в одном из последних поездов, самого же Женьку мать почему-то побоялась отправить. Поезд с детьми разбомбили. А с полгода назад, когда Женька был уже в училище, мать посмотрела какой-то киножурнал с куском хроники военных лет. Там были кадры, снятые в детском доме. Женькиной матери показалось, что среди детей она узнала дочку. Мать бросилась узнавать, где снимали. Оказалось, оператор во время войны погиб, а где эти кадры снимал — неизвестно. И тогда Женькина мать решила, что сестра Женьки жива и ей надо посылать посылки. Во всем остальном мать совершенно нормальная, ходит на работу, все, что нужно, делает, разговаривает вроде бы как всегда…

— А куда посылает посылки?

— На Урал. В Алма-Ату. В Казань… Если обратно вернется, она снова посылает… А если нечего посылать, плачет.

Ребята молчали. Зато теперь говорил Женька.

— У нас в квартире в блокаду старуха одна жила, все по коридору ходила, слышно было. А потом, под конец, делась куда-то. Мы зашли к ней в комнату, а у нее под кроватью пустых консервных банок… Мать как закричит… Наверно, она уже тогда…

Женька замолчал. Теперь он, кажется, сказал все. Мите на него смотреть было больно, какое уж там — судить! Но Толя Кричевский, хоть Митя и был уверен, что он думает так же, только губы сжимал.

— Так ты что думаешь, Карасев… — сказал он наконец. — Что думаешь… — Трудно было Толе говорить, но он все же закончил: — Если блокада была, так теперь что хочешь можно делать?

Женька совсем съежился.

— Да ладно тебе, Толик, — сказал Митя. — Я вот, например, верю. И Ларик верит. И нельзя… чтобы его выгнали!

Женька застыл. Он не повернулся к Мите, но Митя почувствовал, как к нему рванулась душа Женьки. Такой уж у Мити был сегодня день — слышать эти волны: сначала от Толи, теперь вот от Женьки.

— Все равно судить его надо. Судить и наказать.

И тут Женька вскочил. Впервые он стал смотреть им в глаза, даже заглядывать.

— Хотите, я сам… Чтобы меня… Хотите, я сам себе руку… Ну, отрублю?! А?! Ну, не руку… два пальца? Хотите? Вот сейчас? — Он даже смеялся чему-то.

Ребята онемели.

— Нет, ты все-таки… того! — сказал долго молчавший Ларик. — Пальцы его нужны кому-то. Дурик и есть!

Но нет, совсем не дурик он был! Глядя на него, Митя ясно видел, что Женька давно представлял себе, как его поймают и как будут наказывать. Женьке наверняка казалось, что жизнь его на этом прекратится: опозорят, выгонят, все. А сейчас… Но прошлую жизнь от будущей должно что-нибудь отделять!.. Боль? Страдание? Женька сейчас не просто просил, он требовал наказания.

— Пальцы… Сдурел, что ли? — повторил Ларик, глядя на свои. Готовность Женьки расстаться с пальцами именно на Ларика, игравшего на пианино, подействовала особенно.

— Или хотите — к муравейнику меня привяжите? И оставьте. Тут недалеко есть… Здоровый! — Женька поднял голову. — Если вы ничего мне не сделаете, я сам… что-нибудь сделаю!

Они переглянулись. В его голосе они снова услышали отчаяние. И они поняли, что он опять стал терять надежду на то, что когда-нибудь снова станет таким, как они.

— А что, — вдруг сказал Ларик, самый из них спокойный, — штаны пусть снимает и садится. А мы время засечем.

Женька застыл.

— И сколько ему сидеть? — сказал Толя.

— До вечерней поверки! — крикнул Женька счастливо.

— От тебя знаешь что останется к поверке?

— Ну, на час! А? Ребята?!

— У нас и времени-то нет такого… — пробормотал Толя, чтобы его слышали только Митя и Ларик.

• Предыдущая
• 31/50
• Следующая