Восток и Запад - Генон Рене - Страница 10

Среди других притязаний, современная западная цивилизация считает себя также в высшей степени «научной»; хорошо было бы несколько уточнить это слово, чего обычно не делают, так как наши современники придают таким словам некую мистическую власть, независимо от их смысла. «Наука» с большой буквы, так же, как «Прогресс» и «Цивилизация», как «Право», «Справедливость», «Свобода», является одной из тех сущностей, для которых лучше не искать определения и которые рискуют утратить весь свой престиж, как только их начинают исследовать более тщательно. Все так называемые завоевания, которыми так гордится современный мир, сводится к громким словам, за ними вообще нет ничего или стоит очень мало: мы бы сказали, что это коллективное внушение, иллюзия и она не может быть спонтанной, чтобы ее разделяли столько индивидов и чтобы она сохранялась так, как она это делает; возможно, когда-нибудь мы постараемся осветить эту сторону вопроса. Но в настоящий момент речь идет, главным образом, не об этом; мы только утверждаем, что современный Запад верит в идеи, о которых мы только что сказали, если можно только это назвать идеями, и что это верование им подходит. На самом деле, это не идеи, потому что многие из тех, кто произносит эти слова с наибольшим убеждением, не мыслят при этом ничего определенного, что могло бы им соответствовать; по существу, в большинстве случаев это только выражение, можно даже сказать персонификация более или менее смутных сентиментальных устремлений. Это настоящие идолы, божества некой «светской религии», которая, несомненно, четко не определяется и которой не может быть, но тем не менее она обладает весьма реальным существованием: это не религия в собственном смысле слова, а то, что претендует заменить ее и больше заслуживает названия «контр-религии». Первый исток такого состояния дел восходит к самому началу современной эпохи, когда антитрадиционный дух непосредственно проявился через провозглашение «свободного исследования», т. е. отсутствие в теоретическом плане всякого высшего, по отношению к индивидуальным мнениям, принципа. Из этого должна была фатально последовать интеллектуальная анархия: отсюда бесконечное множество религиозных и псевдорелигиозных сект, философских систем, нацеленных прежде всего на оригинальность, научных теорий, сколь эфемерных, столь и претенциозных; тем не менее, над невероятным хаосом господствует некое единство, поскольку ведь существует специфически современный дух, из которого все это происходит, но единство, в целом, совершенно негативное, потому что это есть, собственно говоря, отсутствие принципа, выражающееся безразличием по отношению к истине и заблуждению, которое получило название, начиная с XVIII века, «терпимости». Пусть нас правильно поймут: мы вовсе не собираемся порицать практическую терпимость, существующую по отношению к индивидам, а только теоретическую, выражающуюся в отношении к его идеям и в признании за ними всеми одних и те же прав, что логически должно вести к радикальному скептицизму; впрочем, мы не можем не констатировать, что, как и все пропагандисты, радетели терпимости, в действительности, очень часто самые нетерпимые люди. Здесь возникает особая ирония: те, кто хотел перевернуть все догмы, создали для себя, мы не хотим сказать новую догму, а скорее карикатуру на догму, которую им удалось навязать большей части западного мира; так, под предлогом «освобождения мышления», установились самые химерические верования, никогда раньше не встречавшиеся, в форме тех различных идолов, некоторые из которых мы только что назвали.

Из всех суеверий, повторяемых как раз теми, кто хвалится по любому поводу, что выступает против «суеверий», именно «наука» и «разум», кажутся, на первый взгляд, не основывающимися на сентиментальности; но нередко рационализм есть только замаскированный сентиментализм, как это слишком хорошо подтверждает страсть, привносимая его сторонниками, ненависть, демонстрируемая ими по отношению ко всему тому, что противоречит их тенденциям или превосходит их понимание. Впрочем, в любом случае, раз рационализм соответствует сокращению интеллектуальности, то естественно, что его развитие будет идти в паре с развитием сентиментализма, как мы уже объяснили в предыдущей главе; тем не менее, каждая из этих двух тенденций может быть конкретно представлена определенными индивидами или течениями мысли, а по причине более или менее систематически несовместимых выражений, в которые им приходилось облекаться, между ними мог даже быть видимый конфликт, скрывающий от поверхностных наблюдателей их глубокую солидарность. Современный рационализм, в целом, начался с Декарта (несколько предшественников имелось и в XVI веке), его путь можно проследить через всю современную философию, равно как и в собственно научной области; современная реакция интуитивизма и прагматизма на этот рационализм показывает нам пример одного из этих конфликтов, и, тем не менее, мы видели, что г-н Бергсон полностью принимает картезианское определение интеллекта: вопрос ставится не о его природе, а только о его главенстве. В XVIII веке тоже был антагонизм между рационализмом энциклопедистов и сентиментализмом Руссо; они, однако, в равной степени послужили подготовке революционного движения, что показывает, как прекрасно эти тенденции включаются в негативное единство антитрадиционного духа. Если мы сближаем этот пример с предыдущим, то это не значит, что мы находим у Бергсона какую-нибудь политическую подоплеку; но мы не можем не напомнить об использовании этих идей в определенных синдикалистских кругах, особенно в Англии, но и в других кругах того же рода «сциентистский» дух в почете больше, чем когда-либо. Представляется, что одна из великих хитростей «правителей» современной ментальности состоит в том, чтобы одновременно или альтернативно способствовать одной или другой из двух упомянутых тенденций, следуя обстоятельствам времени, устанавливая определенную дозировку между ними, с помощью уравновешивающей игры, которая соответствует, конечно, больше политическим, чем интеллектуальным занятиям; конечно, эта хитрость может быть не всегда произвольной и мы не сомневаемся в искренности какого-то конкретного ученого или философа, но они чаще всего являются мнимыми «правителями» и сами могут быть управляемыми, не замечая этого ни в малейшей степени. Более того, то, как они используют свои идеи, не всегда отвечает их собственным намерениям, и было бы ошибочно делать их непосредственно ответственными или упрекать их в том, что они не предвидели определенные более или менее далекие последствия; но достаточно того, чтобы эти идеи были согласованы с одной из этих тенденций, о которых мы говорили, для того чтобы их можно было использовать в только что указанном смысле; а поскольку Запад погружен в состояние интеллектуальной анархии, то все происходит так, как если бы речь шла о том, чтобы извлечь из самого беспорядка, и из того, что мечется в хаосе, все, что возможно для реализации строго определенного плана. Мы не хотим настаивать на этом сверх меры, но очень трудно не возвращаться к этому время от времени, так как мы не можем предположить, чтобы целая раса просто-напросто была бы поражена чем-то вроде безумия, длящегося в течение многих веков, должно ведь что-то придавать значение современной цивилизации, несмотря ни на что; мы не верим в случай и убеждены, что каждый, кто придерживается другого мнения, свободен отказаться от этого хода рассуждений.

Теперь же, разделив две главные тенденции современного состояния умов, чтобы лучше изучить их, и оставляя в данный момент в стороне сентиментализм, к которому мы вернемся позже, мы можем спросить следующее: что в точности значит «наука», к которой так привязаны на Западе? Один индус, крайне сжато резюмируя то, что думают все восточные люди, имевшие возможность с ней познакомиться, очень справедливо охарактеризовал ее в таких словах: «Западная наука есть незнающее знание»[11]. Сближение двух этих терминов вовсе не является противоречием, вот что он хочет сказать: это, конечно, знание, обладающее, если угодно, некоторой реальностью, потому что оно значимо и эффективно в некоторой относительной области; но это знание непоправимо ограниченное, незнающее существенного, знание, которое лишено принципа, как и все то, что органически входит в состав современной западной цивилизации. Наука, как ее понимают наши современники, есть исключительно изучение феноменов чувственного мира, и это изучение предпринимается и проводится таким образом, что она не может быть связана, и мы на этом настаиваем, ни с каким принципом высшего порядка; решительно игнорируя все, что ее превосходит, она, действительно, становится полностью независимой в своей области, это правда, но эта независимость, которой она так гордиться, и есть само это ограничение. Более того, она доходит до отрицания того, чего она не знает, потому что это единственное средство не признаваться в этом незнании; или если она не осмеливается формально отрицать, что может существовать нечто, превосходящее ее власть, то она, по крайней мере, отрицает, что это может быть каким бы то ни было способом познано, а это приводит к тому же; она претендует охватить все возможное познание. С предубеждением, часто неосознанным, «сциентисты» воображают, как и Огюст Конт, что человеку никогда не предлагается другого предмета познания, кроме объяснения естественных явлений; мы говорим о неосознанном предубеждении, так как они, очевидно, не способны понять, что можно идти дальше, мы их упрекаем не за это, а только за претензию отказывать другим в обладании и использовании способностей, отсутствующих у них самих: скажем, слепые, которые отрицают если не существование света, то, по меньшей мере, существование чувства зрения на том только основании, что они его лишены. Утверждать, что есть не просто неизвестное, но даже «непознаваемое», следуя слову Спенсера, и делать из интеллектуального недуга границу, которую никому не позволено пересекать, этого уже нигде никогда не встречалось; и тем более никогда не видели людей, которые из утверждения незнания делают программу и символ веры, открыто принимают ее как знак так называемого учения под именем «агностицизма». Но они, как легко заметить, не являются и не хотят быть скептиками; если бы это было так, то в их позиции была бы определенная, оправдывающая ее логика; но они, напротив, являются самыми восторженными верующими в «науку», самыми горячими поклонниками «разума». Скажут, что достаточно странно создавать из него подлинный культ и ставить его надо всем и в то же время провозглашать, что он существенно ограничен; действительно, это несколько противоречиво, но мы констатируем это, не беря на себя труд объяснять; такая позиция указывает на склад ума, вовсе нам не свойственный, и не нам оправдывать противоречия, присущие «релятивизму» во всех его формах. Мы тоже говорим, что разум ограничен и относителен; но мы далеки от того, чтобы сказать это и об интеллекте, по отношению к которому мы рассматриваем разум как один из его низших разделов, в интеллекте же мы видим другие возможности, неизмеримо превосходящие возможности разума. В целом, современные люди или, по крайней мере, некоторые из них охотно соглашаются признать свое незнание, а рационалисты нашего времени делают это еще более охотно, чем их предшественники, но только при условии, что никто не имеет права знать то, чего сами они не знают; будет ли это ограничение того, что существует или же радикальное ограничение познания, это всегда является проявлением духа отрицания, столь характерного для современного мира. Этот дух отрицания есть не что иное, как систематический дух, так как система есть, по существу замкнутая концепция; некогда его отождествляли с духом самой философии, в особенности, начиная с Канта, который, желая заключить всякое познание в сфере относительного, осмелился специально заявить, что: «Философия есть не инструмент расширения познания, но дисциплина его ограничения»[12], это вынуждает сказать, что главная функция философов состоит в навязывании всем узких границ своего собственного понимания. Вот почему современная философия заканчивает тем, что подменяет само познание «критикой» или «теорией познания»; и поэтому для многих ее представителей она желает быть не более, чем только «научной философией», т. е. простой координацией самых общих результатов науки, область которой признается единственной, доступной интеллекту. Философия и наука в этих условиях уже больше не должны различаться, и говоря по правде, с того времени, как существует рационализм, они могут иметь только один и тот же предмет, они представляют один и тот же порядок познания, они оживляются одним и тем же духом: тем, что мы называем не научным духом, а «сциентистским».