Дворец грез - Гейдж Паулина - Страница 44

• Предыдущая
• 44/121
• Следующая

Я оцепенело отодвинулась в сторону, а он поставил чашу с водой на столешницу, окунул в нее новую тряпку, добавил натрона и начал ожесточенно раздвигать мои банки. В какой-то момент я увидела, что он прервал работу и нахмурился. Но потом он продолжил тереть и наконец закончил. Наградив меня холодным взглядом, он забрал чашу и ушел.

Я слышала, как он собирал свои вещи, но не могла пошевелиться. Меня сковал такой жуткий страх, которого я никогда не испытывала прежде, но под этим страхом струился тоненький ручеек возбуждения. Забрал ли он чашку? Внешняя дверь закрылась, и я побежала посмотреть. Чашки не было, на полированном столе Гуи остался только мокрый круг. Я вытерла его краем платья, потом достала из ящика свою банку, добавила воды из бутыли под столом, разболтала, взобралась на кресло Гуи и выплеснула содержимое из окна. Это было глупо, я знала, но у всех выходов стояли стражники или смотрители, а я не хотела рисковать, не хотела, чтоб в тот день меня кого-нибудь видел со странной банкой в руках.

Заставляя себя сохранять спокойствие, я поставила все банки обратно на полки, оставила приготовленное лекарство на видном месте на столе, потом, задув лампы, удалилась. Я сделала это. Это было ужасно, но на удивление легко. Возможно, Кенна как раз сейчас начинает чувствовать тошноту, усталость, ему хочется прилечь. Если у меня все получилось, то теперь его злобную физиономию я увижу не раньше чем через неделю, а то и через две. Взбегая наверх по лестнице в свою комнату, я улыбалась.

К тому времени, как на закате вернулся Гуи, Кенна был уже очень слаб. Вторую половину дня я провела, упражняясь в игре на лютне; я была необычайно прилежна и даже попыталась сочинить собственную песню. Я бы предпочла обучаться сложным, чувственным ритмам барабана, но барабанщиками традиционно были мужчины, и Харшира отказал мне в моей просьбе. Пощипывая струны, я чувствовала себя воплощенной добродетелью. Может быть, Кенна и заболеет но моей вине, но разве в душе я не была хорошей девочкой, послушной и трудолюбивой? Уходя, учительница музыки похвалила меня за настойчивость, а Дисенк попросила спеть новую песню еще раз.

Передо мной уже стоял соблазнительный ужин: жареная рыба с пахнущим кориандром луком-пореем и горохом, когда раздался повелительный стук в дверь. Дисенк пошла открывать. Харшира заглянул в комнату и поманил меня.

— Мастер послал за тобой, — сказал он. — Тебе нужно немедленно явиться к нему.

— Что случилось? — спросила я. Мне не нужно было притворяться встревоженной. При виде его мрачного лица меня пронзил страх.

— Поторапливайся! — приказал он, и я встала из-за стола. Он закрыл за мной дверь и зашагал но галерее, где уже сгущались ночные тени.

— Я не успела надеть сандалии, — промямлила я, желая вновь обрести спокойствие, желая услышать его голос, ибо глубоко в душе уже знала, куда мы идем и зачем.

— Это не важно, — громыхнул он через плечо.

Оказавшись у подножия лестницы, мы прошли прямо к одной из дверей напротив нее. Харшира открыл дверь, указав жестом, что я должна войти, потом закрыл ее. Он не последовал за мной.

Первое, что меня поразило, было зловоние: омерзительные, первобытные, удушающие миазмы рвотных масс и фекалий, запах ужаса и смерти. Я задохнулась и остановилась на миг, заставляя себя привыкнуть к запаху. Я бывала с матерью в зловонных лачугах больных, но здесь это было иначе. Здесь ужас был осязаемый, он заползал в меня, смешиваясь с запахами тела и легким дымом от полудюжины горевших ламп. С ужасом я тоже попыталась справиться, усилием воли загоняя его подальше и осматриваясь.

Комната была такого же размера, как моя, но казалась очень тесной. На полу валялась груда грязных простыней. Рядом стоял большой таз с грязной водой, в котором плавала тряпка. Двое рабов бесшумно суетились вокруг дивана посреди комнаты, осторожно расправляя свежие простыни под лежавшим там человеком, очертания его едва угадывались в полутьме. Гуи сидел на низкой скамеечке спиной ко мне, и меня поразило, что на нем не было ничего, кроме простой набедренной повязки. Его неубранные белые волосы растрепались по спине, на коже блестели струйки пота. Стол рядом с ним был заставлен банками и склянками.

В дальнем углу стоял, раскачиваясь, жрец, тусклый желтый свет скользил по бритому черепу. В вытянутой руке жрец держал курильницу. Безукоризненная белизна ленты, что лежала на его безволосой груди, и тончайший лен его юбки казались совершенно неуместными среди царившего вокруг беспорядка. Жрец нараспев читал молитву, и его монотонный голос наконец вывел меня из глубокого оцепенения.

— Я знаю, что заклинания, сплетенные всемогущим, чтобы развеять чары бога… наказать обвинителя, хозяина тех… кто позволил разложению проникнуть в мою плоть… — Его глаза были закрыты.

Клубы фимиама лениво колыхались в воздухе, но его аромат заглушался зловонием.

Слова били по мне, как тяжелые молоты. Это сделала я. Все это чудовищное действо происходит всецело но моей вине. Я была тем обвинителем, тем, кто позволил разложению проникнуть в ранимую плоть Кенны.

— Голова, плечи, тело, руки, ноги… — продолжал перечислять жрец пораженные члены, пытаясь обязать богов исцелить слугу Гуи.

Я растерялась как ребенок, который бродил себе по отмелям и забавлялся с бездонной темнотой, а его схватили и утянули туда, где нет больше места желаниям.

Нет! Я встрепенулась так отчаянно, что мне показалось, будто у меня вырвался пронзительный крик и эхом прокатился вдоль стен. Меня не утянули! Я прыгнула сама, я нырнула, я с ликованием и по собственной воле покинула мелководье!

— …Я принадлежу Ра, — нараспев говорил жрец обличительным тоном. — И сказал он: «Я тот, кто будет оберегать страждущего от врагов…»

Я призвала всю свою храбрость до последнего ро и неуверенно шагнула к Гуи.

Гуи едва взглянул на меня. Лицо у него было бледное и напряженное; он что-то взболтал в чашке и потянулся за соломинкой.

— Приподними ему плечи и поддержи голову, — резко приказал Гуи. — Эти идиоты неповоротливы и только мучат его.

Я поспешила выполнить его указание и, обойдя вокруг дивана, осторожно присела на край рядом с влажной подушкой. Кенна был весь липкий. Я осторожно приподняла безвольную голову, приняв на грудь вес верхней части его тела, и старалась держать ее неподвижно, пока Гуи вставлял соломинку ему в рот. Я ощущала его дыхание, зловонное и горячее. Он стонал и пытался вырваться, но я удерживала его, потрясенная тем, как мало усилий для этого требовалось. «Доза оказалась чересчур большой, — пронеслось у меня в голове. — В следующий раз нужно будет наливать ему поменьше. В следующий раз…»

— Что с ним? — шепотом спросила я.

Он крепко держал чашку у покрытых пеной губ Кенны и нежно поглаживал его лоб осторожными движениями, как встревоженный отец.

— Не знаю, — ответил он рассеянно, все его внимание было приковано к Кенне. — Сначала я решил, что он съел какую-нибудь тухлятину, но симптомы другие. Похоже на яд. Давай же, преданный мой, — подбадривал он. — Постарайся выпить. Ты обязан выздороветь, потому что никто не сможет заботиться обо мне так, как ты.

Кенна застонал. Его грудь поднималась и опускалась. Я почувствовала, что он глотнул один раз, два, потом снова застонал, по телу прошла судорожная волна, и его вырвало на руки Гуи. Тотчас же подоспели рабы с чистой водой. Гуи откинулся назад, и Кенна обмяк на моей груди, уткнувшись щекой мне в шею.

— Что ты даешь ему? — спросила я.

Он задыхался, как загнанное животное, и его болезненное дыхание обжигало мне кожу и горячило кровь. Мне захотелось оттолкнуть его.

— В первую очередь я прочистил его кишечник дуррой и черной ольхой, — сказал Гуи. Теперь он держал руку Кенны, успокаивающе поглаживая большим пальцем выступающие костяшки кисти. — Но когда я понял, что это что-то более серьезное, чем несвежая еда, я попытался успокоить его кишки чесноком и шафраном в козьем молоке. Вряд ли можно сделать что-либо еще, — Теперь он смотрел прямо на меня. — Твое мнение?

• Предыдущая
• 44/121
• Следующая