Волк: Ложные воспоминания - Гаррисон Джим - Страница 11

— А сама ты что думаешь?

— Не знаю.

Я втянул воздух — я был зол, как никогда прежде. Злость из тех, что предшествуют первой драке, когда мерцает в глазах и все очертания кажутся красными. Так было во время футбольного матча, когда сразу после розыгрыша меня обвел полузащитник. В следующий раз — не помню, был это мяч или обычная блокировка, — из-за простой и понятной злости на то, что меня надули, я вцепился этому полузащитнику в горло прямо из серединной позиции. Или в Колорадо, когда другой уборщик посуды, оказавшийся боксером НССА,[24] влепил мне пятьдесят тычков, после которых я кое-как поднял руки, схватил этого козла и водил его мордой о штукатурку до тех пор, пока у него не слезла с лица вся шкура и вид получился как следует ободранным.

— Я утром уезжаю.

— Почему?

Я положил ей руки на плечи, повернул к себе и поцеловал. Она держалась напряженно и не открыла губ. Потом мы целовались еще, лежа на досках, на этот раз ее рот открылся. Мы обнимались и прижимались друг к другу почти целый час, у меня распухли губы, но она так и не позволила стянуть с себя трусы. Я терся о них членом, ее ноги обвивали меня, и я кончил ей на живот. Мы расцепились, я дал ей носовой платок, прикурил сигарету — себе и ей.

— Я тебя люблю, — сказал я.

— Неправда.

Конец идиллии. Я уже не мог без них жить. Эти трое или четверо за всю мою жизнь удерживали в ней равновесие. На рассвете мы уехали. Я сунул ей под дверь записку, в которой опять написал, что люблю ее. Дверь резко распахнулась, и она бросилась мне на шею прямо в бледно-голубой ночной рубашке. Мы обнимались, я залез под рубашку рукой, провел по голой спине, ниже к бедрам, между ног, по груди, не прерывая поцелуя. Затем вышел, не оглядываясь, через железную дверь и сел в машину. Мой друг ехал стабильно девяносто миль в час до самого Нью-Йорка, где мы нашли обшарпанный отель и два дня болтались по Виллиджу, пока денег не осталось только на дорогу домой. В первый же вечер лифтер пообещал прислать проститутку. Когда она постучала, мы слегка обалдели, но потом расслабились, выпив почти целую бутылку бренди. «Пять по-французски, десять за полный трах». Пока мы проводили в ванной рекогносцировку, она лакала бренди. Мы решили, что суммарные двадцать долларов нанесут слишком глубокую рану нашим финансам, так что придется ограничиться минетом. Бросили жребий, и мне выпало идти первым. Я вернулся в спальню, снял с себя все, кроме носков, и протянул ей пять долларов. Она сказала, что у меня симпатичный загар и что сама она часто берет пару выходных, чтобы поваляться на Джонс-бич. Я лег на спину и стал представлять, что это та самая девушка, что это ее губы скользят и сжимают, а не губы проститутки, что лишь ускорило процесс. Настроение было слегка сентиментальным и меланхоличным, я оделся и отправился гулять, предоставив своему другу получать удовольствие.

Я добрел до Вашингтон-сквер, где шел концерт камерной музыки и собралась большая толпа, Я послушал Телемана, потом пьесу Монтеверди,[25] но музыка лишь обострила меланхолию. Я вернулся в Мичиган, примерно год мы переписывались, затем в девятнадцать лет я уехал в Нью-Йорк, она приезжала туда ненадолго, но я слишком часто менял жилье, чтобы не платить за последний месяц, и она так меня и не нашла. Когда мне наконец переслали ее последнее длинное письмо, я плакал. Она писала, что собрала чемодан и хочет побыть со мной неделю перед тем, как начнется школа, она обо всем договорилась с подругой, и родители ничего не узнают. На сиреневой бумаге с цветочками в верхнем углу и запахом лаванды. Я перечитал его раз десять, пока оно не заляпалось по́том, элем, кофе и не смялось от запихивания в бумажник. Я читал его в барах, у фонтанов, в Центральном парке, в музеях, на траве, устилавшей берег Гудзона, у моста Джорджа Вашингтона, а чаще у себя в комнате, снова и снова у себя в комнате. В нем была какая-то жуткая окончательность, что-то навсегда утраченное. Она вернется к своему старому другу, а я превращусь во что-то промежуточное, как ночь с цыганом. Мне было все равно. в девятнадцать лет тело абсолютно. Что еще? Дар тела и бессмысленная ночь любви. Я послал ей прощальный подарок — своего любимого Рембо издательства «Галлимар», в коже, на папиросной бумаге, с выцарапанными на форзаце любовными строками: «Стоит тебе передумать…» Финал идиллии.

Лет через шесть я узнал, что она вышла замуж. Лет через девять я проезжал мимо ее дома в Вустере, Массачусетс. Зашел в местную продуктовую лавку за сигаретами, надеясь случайно ее встретить, пусть даже она будет толкать перед собой коляску с четырьмя младенцами. Поразителен был трепет, охвативший меня при мысли, что через столько лет я оказался так близко от нее, всего в одном квартале. Но она не появилась, и в конце концов я уехал.

Дешевый палаточный навес начинал протекать, стоило поскрести его изнутри. С брезентом так всегда. Когда-нибудь я все же куплю себе дорогую нейлоновую палатку, одним куском с полом, всего пять фунтов вместо двадцати прессованного брезента. Но погода поворачивалась к теплу, а ветер становился легким и мягким. Сквозь полог палатки я следил, как в сумерках, примерно в ста ярдах отсюда, подходит к ручью олениха попить воды. Ежедневная процедура. Почему не фавн? Она была округлой, в темном рыжевато-буром летнем одеянии. Почуяла мой запах и бесшумно ускакала в заросли, мелькая среди зелени белым подхвостьем. Чуть позже кончился дождь, я встал и сварил себе фасоль-пинто с нарезанным луком, вывалив туда банку нездоровой на вид аргентинскои говядины. Корову, наверное, стоило пристрелить из-за больных копыт и зубов. Закопать бульдозером за рычагами которого сидит Бог в бронзовых очках как в фильме «Хад».[26] Убей это животное.

Утром было тепло, светило солнце, а потому я решил отыскать машину и забрать остатки еды. И устоять перед искушением проехать пятьдесят миль, сто в обе стороны, за галлоном виски, или за галлоном с четвертью, или даже больше. После виски я сделаюсь слезливым и бестолковым, запросто оттяпаю себе топориком палец на ноге, или меня занесет под ядовитый дуб, или схватит судорога и я утону в озере. Мне хотелось сходить к тому озеру еще раз — на другой, дальней его стороне на сером сосновом пне я приметил возвышающееся над камышами гнездо скопы. Скоп осталось совсем мало, и мне хотелось рассмотреть ее вблизи.

Моя вторая бостонская сессия началась после неудачной карьеры в колледже и двух лет безработицы. Перерыв, видите ли. Поиски лучшего с нуля. Образование в наше время — билет в будущее. Я вовсе не насмехаюсь над этими клише, выражающими наши заветные мечты и надежды. Я давно понял, что, если они составят не только тысячу песенных текстов, но и единственный мой постоянный словарь, я сделаюсь знаменит и богат, богат и знаменит. Вместо того чтобы выпихивать меня из «Рица» из-за кривых зубов, выбитого глаза, масленой рожи и таких же лацканов, меня будут встречать литаврами, барабаном и кларнетом Бенни Гудмена.[27] Под маслом, конечно, подразумевалось не настоящее масло или хотя бы маргарин, а просто опознавательный знак. Чем дольше я жил на страницах комикса «белое на белом», тем больше нуждался хоть в какой-то бирке. Пусть будет масло. Или подозрительная аппроксимация масла, полученная — продолжим упреки — во время кунниллингвистических экспедиций на Мемориал-драйв. Радклифские девушки[28] отличались приверженностью к нарциссизму и отнюдь не всегда к гигиене. Соответственно, второй мой пресловутый знак. Оцинкованное ведерко с горячей водой, сдобренной «Даз» или «Фэб», губка и подушечки «Брилло», Нелегко таскать, но стоит иметь при себе. Вы наверняка поймете. Это было до земляничных душей и ванн из шампанского, до тех безмятежных времен, когда мышки трансформировались в ультрафиолетовых кисок. Так что я был подельщицей без лицензии, далеко от дома, на коленях и без портфеля, в одной руке губка, другая сжимает в злобном красном кулаке яблоко неуправляемого мира.