Вскрытые вены Латинской Америки - Галеано Эдуардо - Страница 15

И однако, даже эта чудотворная скульптура не смогла предотвратить упадок Потоси. Истощение серебряных жил было воспринято как господняя кара за непомерную жестокость и грехи хозяев рудников. Ушли в прошлое пышные мессы, а с ними и пиршества, бои быков, танцы и фейерверки. Пышность и блеск религиозной обрядности обеспечивались рабским трудом индейцев. Владельцы рудников в свои лучшие времена делали сказочные пожертвования церквям и монастырям, заказывали пышные похороны. Ключ из чистого серебра мог отомкнуть даже небесные врата. Купец Альваро Бехарано в своем завещании в 1559 г. распорядился, чтобы в последний путь его провожали «все священники и священнослужители Потоси». Знахарство, колдовство и официальная религия причудливо перемешивались между собой в этом колониальном обществе, полном религиозного рвения и ужаса перед будущим. Умирающего можно было исцелить соборованием с балдахином и колокольчиками, можно было /64/ вылечить его и причащением, но самым надежным способом исцеления было завещать кругленькую сумму на сооружение храма или на новый алтарь. Лихорадку можно было победить евангелием: молитвы в некоторых монастырях охлаждали тело, а в других — вызывали жар. «“Верую” освежала, как тень тамаринда или прохладительный напиток, а “Спаси, господи, люди твоя” была теплотворной, как цветок апельсинового дерева или метелка кукурузного початка...»[40]

На улице Чукисака можно полюбоваться изъеденным веками фасадом дома графов Карма-и-Кайяра — теперь в нем кабинет хирурга-дантиста; под геральдическими знаками военачальника дона Лопеса де Кироги, что на улице Ланса, приютилась школа; львы с простертыми лапами на гербе маркиза де Отави украшают теперь вход в Национальный банк. «В каких местах вы теперь обитаете? Далеко, должно быть, вы ушли...» Старая потосийка, привязанная к своему городу, рассказывает мне, что первыми ушли богачи, а за ними потянулись бедняки: в Потоси теперь насчитывается в три раза меньше жителей, чем четыре века назад. Я рассматриваю гору с плоской крыши дома, расположенного на Уюни — узкой и извилистой улочке колониальной эпохи. У домов здесь так далеко вперед выступают балконы, что те, кто живет по разным сторонам улицы, могут обмениваться поцелуями или тумаками, не спускаясь для этого вниз. Доживают свой век старые фонари, при тусклом свете которых, говоря словами Хайме Молинса, «выяснялись любовные отношения, скользили куда-то, словно призраки, кавалеры, знатные дамы, завсегдатаи игорных домов». Теперь в городе есть электрический свет, но он не очень заметен. На старых площадях при свете старых фонарей по ночам разыгрывают лотереи: однажды я видел выставленный на улице приз — кусок торта.

Вместе с Потоси пришел в упадок и Сукре. Этому городу в долине с мягким приятным климатом, сменившему последовательно имена Чаркас, Ла-Плата и Чукисака, раньше перепадала значительная часть богатств, бивших ключом из открытых вен горы Потоси. Гонсало Писарро, брат Франсиско Писарро, расположился там со своим двором, который безуспешно пытался не уступить в пышности королевскому двору; здесь воздвигались церкви и /65/ большие дома, возникали парки и загородные виллы, и вместе с ними появлялись юристы, мистики и велеречивые поэты, которые, сменяя друг друга непрерывной чередой в течение нескольких столетий, тоже придавали городу неповторимый облик. «Тишина — вот что такое Сукре. Тишина — и ничего более. Но раньше...» Раньше это была столица двух вице-королевств, главная резиденция архиепископа Южной Америки и местонахождение самого крупного суда колонии — словом, это был самый великолепный и самый просвещенный город Южной Америки. Донья Сесилия Контрерас де Торрес и донья Мария де лас Мерседес Торрамба де Грамачо, хозяйки Убины и Колькечаки, устраивали настоящие «пиршества Камачо» (описанная в «Дон Кихоте» Сервантеса свадьба Камачо, сопровождавшаяся обжорством и неумеренными возлияниями, стала нарицательной, когда заходит речь о пышных пиршествах. — Прим. ред.): они как будто соперничали друг с другом в том, кто быстрее промотает баснословные доходы от рудников Потоси; когда заканчивалось обильное застолье, с балконов на улицу выбрасывали серебряную посуду и даже золотую утварь, чтобы ее смогли прихватить с собой наиболее удачливые прохожие.

У Сукре есть своя Эйфелева башня и своя Триумфальная арка, а драгоценностями ее святой девы, говорят, можно было уплатить весь гигантский внешний долг Боливии. Но знаменитые колокола церквей, в 1809 г. приветствовавшие ликующим звоном освобождение Америки, сегодня звучат похоронно. Хриплый колокол святого Франсиска, столько раз возвещавший мятежи и призывавший к восстаниям, ныне оплакивает мертвый покой Сукре. Что из того, что город до сих пор считается законной столицей Боливии, что в нем находится Верховный суд? По улицам прогуливаются бесчисленные крючкотворы-законники, их согнутые спины и пожелтевшие пергаментные лица делают их как бы живым воплощением упадка: все это доктора, из тех, что носили раньше пенсне на черной ленте и все такое прочее. Из огромных опустевших дворцов патриархи Сукре посылают своих слуг на вокзал продавать пироги под окнами вагонов. А однажды кому-то посчастливилось даже купить титул принца.

В Потоси и Сукре, действительно, живы лишь воспоминания о сгинувшем богатстве. В Уанчаке — еще один пример боливийской трагедии — английский капитал истощил на протяжении прошлого века рудоносный пласт до двух метров толщиной с высочайшим содержанием серебра, теперь там остались только дымящиеся пылью /66/ отвалы. Уанчака все еще обозначается на картах скрещенными киркой и лопатой, будто и на самом деле до сих пор существует этот шахтерский центр. А разве лучше была судьба мексиканских рудников в Гуанахуато и в Сакатекасе? На основе приводимых Александром Гумбольдтом данных, стоимость золота и серебра, вывезенных из Мексики (и, следовательно, изъятых из ее экономики) в период между 1760 и 1809 гг., то есть за полвека, оценивается в 5 млрд. долл. по современному курсу[41]. В ту эпоху это были самые крупные рудники в мире. Великий немецкий ученый сравнивает рудник Ла-Валенсиана в Гуанахуато с самым большим в Европе Гиммельсфуртским рудником в Саксонии: в самом конце века рудник Ла-Валенсиана давал в 36 раз больше серебра, чем Гиммельсфуртский, и приносил акционерам в 33 раза более высокие дивиденды. Граф Сантьяго де ла Лагуна задрожал от волнения, увидев в 1732 г. рудник в Сакатекасе — «драгоценные сокровища», скрытые в горах, которые «открывают в честь Ваших Величеств сразу четыре тысячи устьев, дабы лучше служить богатствами своих недр» богу и королю и «дабы все могли вкусить величия, богатства, учености и благородства», так как «это кладезь мудрости, обходительности, доблести и благородства»[42]. Священник Мармолехо описывал позднее Гуанахуато как город с многочисленными мостами и садами, соперничавшими с вавилонскими садами Семирамиды, великолепными храмами и театром, площадями для боя быков и огороженными подмостками для петушиных боев, величественными куполами на фоне зеленых склонов гор. Но это была, по словам Гумбольдта, «страна неравенства», о которой он писал: «Вряд ли где-нибудь существует /67/ более ужасающее неравенство... архитектура общественных зданий и частных домов, изящество женских нарядов, манеры светского общества — все свидетельствовало о крайней изысканности, которая разительно контрастировала со столь же крайней нищетой и неотесанностью простонародья». В горах пасти шурфов заглатывали людей и мулов; индейцы, «жившие лишь бы дотянуть до вечера», мерли как мухи от непрестанных эпидемий и чумы. За один только 1784 г. вспышка болезней, вызванная нехваткой пищи из-за губительных холодов, унесла в Гуанахуато 8 тыс. жизней.

Капиталы не накапливались, а расточались. Оправдывалась старая поговорка: «Отец — купец, сын — дворянин, а внуки протягивают руки». В 1843 г. Лукас Аламан в своем послании правительству предупреждал о тяжелых последствиях, которые может вызвать иностранная конкуренция, и предлагал ряд защитных мер, таких, как введение запретов и усиление налогового обложения. «Необходимо заниматься развитием промышленности как единственного источника благоденствия, — писал он. — Не будет Пуэбле проку от богатств Сакатекаса, если их не будут потреблять местные мануфактуры, ведь без них мануфактуры опять придут в упадок, как это уже случалось раньше, и разорится весь ныне процветающий департамент, так что его уже не спасут от нищеты никакие богатства этих рудников». Пророчество сбылось. В наши дни Сакатекас и Гуанахуато — даже не самые крупные города в своих провинциях. Они чахнут, окруженные развалинами поселков времен рудничного бума. Сакатекас, расположенный на засушливом плоскогорье, живет теперь сельским хозяйством и экспортирует рабочие руки даже в другие штаты; оставшиеся руды имеют мизерное содержание золота и серебра и не идут ни в какое сравнение с прежними. Из 50 рудников, действовавших раньше в Гуанахуато, продолжают работать только два. Население этого красивого города не увеличивается, но в него стекаются туристы, чтобы полюбоваться пышными памятниками прошедших времен, побродить по овеянным легендами улочкам с романтическими названиями, поглядеть на 100 прекрасно сохранившихся мумий, минерализованных солями земли. Половина семей штата Гуанахуата, каждая из которых состоит в среднем из 5 человек, живет в настоящее время в жалких лачугах с одной-единственной комнатой. /68/