Где твой дом? - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 2
- Предыдущая
- 2/41
- Следующая
На стульях сидели уже чуть не по двое. И только два первых ряда, украшенных зеленью, все еще стояли пустые.
Пора было начинать. Уже и школьники, нарядившиеся в зеленые и желтые костюмы, чтобы танцевать «кукурузу», дырявили занавес, разглядывая публику. Уже и цветы были поставлены на стол президиума, и оркестр, устроившийся в глубине сцены, приготовился грянуть марш…
А за сценой шел спор.
— Нет уж, Григорий Владимирович, что это я вам, присяжный оратор? — говорил Савелий Петрович Каштанов. — Почему это непременно директор должен? Вы и сами можете сказать не хуже меня. Да еще и как! На партийных собраниях вы, например, за словом в карман не лезете. По крайней мере, я теряюсь перед вами! — Директор ядовито усмехнулся. — А вот как по серьезному вопросу, так опять: «Товарищ Каштанов, пожалуйста!»
Арсеньев слегка побледнел, серые глаза его сердито сверкнули. Ведь выступит, обязательно выступит, и самому хочется, и речь приготовил — Арсеньев наверняка знает, что приготовил, — а вот надо поломаться, покрасоваться, заставить других хорошенько попросить его. Арсеньев молча глянул Каштанову в глаза, отвернулся и отошел.
— Ну, полно, полно вам, — вмешалась Анна Федоровна, парторг совхоза. — И чего это вы, Савелий Петрович, торгуетесь? Вы же заинтересованы, чтобы молодежь у нас в совхозе осталась? Вот и поборитесь за нее.
— Вожжами никого не привяжешь.
— Так не вожжами. Убеждением.
— Ну, уж если вы настаиваете…
Арсеньев увидел, что директор достал из кармана листок бумаги и, украдкой заглянув в него, снова спрятал.
«Тезисы! — усмехнулся Арсеньев. — Небось неделю обдумывал».
…Женя уедет. Но даже если бы она и осталась, что хорошего может получиться? Между ними встанет ее отец — Савелий Петрович Каштанов.
С первых дней своей работы в совхозе Арсеньев не поладил с директором. Позволял себе спорить с Каштановым на собраниях. Вмешивался в совхозные дела, чего директор терпеть не мог.
Особенно неприятное столкновение вышло у них из-за Веры Грамовой. Грамова — первая утятница в совхозе, вырастила одна семь тысяч уток, но никому не приходило в голову как-то отметить ее, наградить. Анна Федоровна пыталась говорить с Каштановым, а тот ответил, что, если каждого награждать за то, что он и без награждения обязан делать, это значит пустить совхоз в трубу. И как трудно пришлось Григорию, доказывая, что Вера не рядовая работница, что она передовой человек в совхозе и что он, директор, обязан позаботиться о ней, дать ей комнату в новом совхозном доме, чтобы Вере не бегать каждый вечер за три километра ночевать в свою деревню.
Шуму было, грому! Арсеньев, как сейчас, видит яростные светло-карие, почти желтые от гнева глаза Каштанова.
И с тех пор идет негласная война. Чего бы ни попросил Арсеньев для клуба — денег нет. Выписать газеты? Зачем столько? Получает «Правду», и ладно. Музыкальные инструменты для кружка? Еще чего! Бездельников с балалайками разводить. Занавес для сцены? Есть старенький, обойдетесь — не Художественный театр.
Но Арсеньев хорошо знал, какие средства выделены в совхозе на нужды клуба. И когда он обнаружил, что директор употребил эти деньги на ремонт скотного двора, покрыв ими допущенные там перерасходы, Арсеньев заявил об этом в партийную организацию. И победил. С этого дня директор перестал отвечать на поклоны заведующего клубом.
Кто прав — он, Арсеньев, или директор? Прав он, Арсеньев. Но директор Жене — отец. Женя любит его и уважает, И для нее, конечно, всегда правым будет отец.
Арсеньев нервно провел рукой по своим светлым волнистым волосам и вышел на сцену.
Вот уже и расселись все, и президиум занял свои места. Праздник пошел своим чередом. Грянула музыка. Открылась маленькая комнатка у входа, и восемнадцатилетние именинники торжественно, парами, направились через весь зал к своим местам. Девушки в белом, с цветами в волосах, юноши в черных костюмах с цветами в петлицах. Они шли, не глядя по сторонам, но, чувствуя на себе взгляды всего зала, старались идти стройно и строго. Все эти девушки и юноши казались сегодня какими-то особенно милыми. И люди глядели на них с добрым удивлением — и когда это выросли у них такие хорошие ребята?
А музыка играла и играла. Из толпы сыпались аплодисменты, приветствия, а кое-кто, растрогавшись, и всхлипнул тихонько… Молодые люди прошли и заняли свои места — девушки в первом ряду, юноши во втором.
— Не затягивайте с речами, товарищи, — шепнула Анна Федоровна Арсеньеву. — Скажет Савелий Петрович что нужно, и хватит.
Арсеньев встал:
— Товарищи, у нас сегодня праздник, не писанный в календаре. Выросла наша молодежь — вот они сидят здесь, наши помощники, наша смена…
В это время в зале шумно распахнулась дверь, и вошла Вера Грамова. Все невольно оглянулись на нее, кто-то крикнул: «Тише!» Крупная, в цветастом платье, Вера остановилась на пороге и, горделиво приподняв голову, обвела глазами зал.
Наступило замешательство. Арсеньев молчал и ждал, когда Вера пройдет и сядет. Но она не торопилась, шла по узкому проходу, поглядывая по сторонам и странно улыбаясь, словно желая сказать: «Кажется, помешала? Ничего. Подождете. Не рядовая работница пришла».
Но тут нашлась Анна Федоровна.
— Привет, Вера Антоновна! — сказала она. — Проходи-ка сюда, поднимайся к нам, в президиум, я думаю, товарищи возражать не будут.
— Не возражаем, — вразброд ответил зал, — пускай сидит!
— Приветствуем! — отозвалась и молодежь с «зеленых» стульев.
Вера не спеша поднялась на сцену, ей подали стул. Но она и тут еще не сразу села.
— Ну, что ж вы замолкли, товарищ заведующий? — громко и развязно сказала она. — Давай, давай! Молодежь наша, наши главные силы, наши отважные… А мы, старики, посидим, послушаем…
Анна Федоровна с недоумением посмотрела на нее. Сидевшие в президиуме переглянулись.
— Да ведь не я буду речь произносить, — сказал Арсеньев, — пожалуйте, Савелий Петрович.
— Ну, видите как! — добродушно усмехнулся Савелий Петрович, вставая. — Как праздники затевать — так они, а как речь — так я.
— Да ведь твои кадры-то, директор! — подзадорила его Анна Федоровна. — Или, может, они тебе и вправду не нужны?
Савелий Петрович Каштанов говорить умел. Фразы как-то сами собой складывались у него, и речи получались такие задушевные, убедительные, что не было еще человека в совхозе, который бы ушел, не дослушав его. Савелий Петрович мог и пошутить и рассмешить, а мог и страху нагнать, и заставить призадуматься. Голос у него был хоть и негромкий, но богатый интонациями, послушный, гибкий и, когда Савелий Петрович этого хотел, на редкость обаятельный.
Сначала Савелий Петрович поздравлял молодых людей с их совершеннолетием, говорил о счастье быть молодым, когда жизнь широка перед тобой, и сил много, и возможности такие, что голова кружится.
— Ах, дорогие друзья мои, молодежь моя, если бы вы знали, как я завидую вам, у которых в руках еще и никакой специальности нет! Ну что ж, ну, я вот директор — и все. А кем вы будете? Если правильно возьмете курс жизни своей, — кем вы будете?! Может, мне еще вот как придется голову закидывать, чтобы снизу вверх на вас поглядеть.
При этих словах молодежь начала переглядываться, улыбаться.
— Ну да уж Савелий Петрович скажет!
Потом он говорил о молодых людях героических лет революции, и о стройках пятилеток, когда молодежь шла и побеждала, и о целинных землях, поднятых руками советских молодых людей…
— Нет на земле более героической молодежи, чем наша советская молодежь, более мужественной, более самоотверженной!
Так, постепенно, незаметно, он добрался и до своих совхозных дел, до родной совхозной земли.
— Знаете, читали и по радио слышали, конечно: заговорил народ о наших нечерноземных землях, о трудных наших землях — болотистых, торфяных и озерных. Большой разговор пошел. И не зря, не напрасно. Надо заставить наши земли давать хорошие урожаи. Да мы и заставим, и еще как заставим. Торф у нас есть для удобрения? Есть! Калий у нас есть? Есть! Минеральные удобрения мы теперь получим? Получим! Мелиорацию можем провести? Можем. И хлеб вырастет, и кукуруза вырастет, и лен, и картошка… А может быть, у нас водоемов нет для водоплавающей птицы?
- Предыдущая
- 2/41
- Следующая
