Где твой дом? - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 18

• Предыдущая
• 18/41
• Следующая

— Пускай сам придет.

— Да не придет он, Вера, некогда ему. Ну, и зачем он зря в такую даль пойдет, если мы уже здесь и можем их захватить? Ну, сама подумай.

Вера вздохнула. Нет, видно, с судьбой не поборешься. Она достала заветный сверток и, не глядя, отдала Руфе.

— Чего делать с ними будете?

— Григорий Владимирович будет лекции читать. Ну, не совсем лекции, а так, беседы. Про этих художников: как они жили, какие картины писали. Это очень интересно.

— Еще бы!

— А чего ты вздыхаешь? Приходи и ты. Оставь подежурить кого-нибудь. В самом деле!

— Ну что ты зря говоришь, Руфина? Вот сейчас машины придут, я сегодня начинаю уток сдавать. До ночи хватит дела. И завтра, прямо с зари. А ты говоришь — лекции, беседы. Ну, чего зря языком трепать.

Вера повернулась и, не простившись, пошла вдоль загона.

Женя задумчиво глядела ей вслед. Она уже казнила себя за злое чувство к Вере. Только что она чуть не обидела Веру, а может, и обидела, ведь та сразу почувствовала что-то недоброе. А кто такая она, Женя, что осмеливается подойти к Вере с недобрым лицом, с недобрым сердцем.

— Возьми, — сказала Руфа, подавая ей репродукции.

Женя отмахнулась:

— Неси сама.

— Да ты что? — Руфа искоса поглядела на нее.

— Если можешь, Руфа, иди молча. Мне надо одну думу додумать.

Но Руфа молчала недолго. Едва миновали березник, как она снова начала разговор:

— Я знаю, о чем ты думаешь. Поглядела сейчас на Веру и подумала: вот и я буду так на птичнике с утра до вечера — и в солнце и в дождь. Вот и я буду так в сапожищах в глине вязнуть. Да на что это мне нужно, когда я и без этого очень хорошо прожить могу? И действительно, можешь.

Женя резко повернулась к ней, глаза у нее загорелись.

— А вот и нет, а вот и нет! И вовсе не о себе я думаю. Я думаю: неужели все передовики так живут, как наша Вера? Разве это правильно? Если она передовая работница, то никакой личной жизни ей не надо? Нет, неверно это! Неправильно это! Это переделать нужно!

— А как?

— Вот и я думаю — как?

…К птичнику, колыхаясь на колеях, закатываясь на размытых поворотах, уже шли грузовики. Дождь прошел, тучи сгрудились за рощей, закат полыхал, и среди дороги лежали большие красные лужи.

— Эх, дороги! — бранились шоферы. — Как повезем уток? Закачаем их совсем, вес потеряют!

— Так уж тут аккуратней везти надо. Веру подводить не приходится — старается человек.

Покой в доме Каштановых нарушился.

— Нет, я ничего не понимаю! — восклицала Елизавета Дмитриевна, хватаясь за виски. — Как это можно? Как это могло прийти ей в голову? А все ты, Наталья. Ты знала, что она затевает, и не говорила.

— Да почему же я знала? Со мной не советовались, — возражала тетя Наташа. — Да и что страшного-то случилось? Ну и пусть поработает, если хочется.

— Вот оно! Вот! Я же говорю, это твое влияние. Зачем ей работать, когда ей учиться нужно?

Чашки и тарелки то и дело разбивались, котлеты пригорали. Савелий Петрович сверкал желтыми глазами, бранился, возмущался, негодовал.

Только одна Женя молчала. Молчала и делала по-своему.

— Я знаю, как поступить, — объявила однажды Елизавета Дмитриевна. — Надо поговорить с Пожаровым.

— Это идея, — согласился Савелий Петрович. — Я пришлю его к тебе. Со мной она уже просто не разговаривает, будто не слышит меня!

Пожаров пришел в тот же день.

— Голубчик! — встретила его Елизавета Дмитриевна. — Что же вас совсем не видно?

Пожаров криво улыбнулся.

— А вы думаете, приятно, Елизавета Дмитриевна, когда от вас через заднее крыльцо убегают?

Елизавета Дмитриевна усадила его на террасе в плетеное кресло, сама подала чаю, ничего не уронив и не опрокинув.

— Давайте бороться вместе, — сказала она, — давайте бороться за ваше личное счастье и за наше общее спокойствие. И что это она забрала себе в голову? Она, видите ли, хочет тоже «маяком» быть! «Маяки» — это все прекрасно. Но зачем нам с вами «маяки»? Пускай Вера будет «маяком», пускай Руфа! Да мало ли их? А нам с вами — на что?

— Я с вами согласен, Елизавета Дмитриевна. Никаких «маяков» мне лично не нужно. Да и не будет она никогда «маяком», Елизавета Дмитриевна, не сможет она.

— Что же, значит, она даже и «маяком» не будет? — Елизавета Дмитриевна чуть не уронила свою чашку. — А кем же она тогда будет? Утятницей? И все?

Пожаров пренебрежительно усмехнулся:

— А вы думали как? «Ути-ути» — и все. «Ути-ути» — это у нас так мальчишки утятниц дразнят.

— «Ути-ути»! И ради этого…

Елизавета Дмитриевна всхлипнула. Она думала, что хоть слава, хоть портреты в газетах, поездки в Кремль… А ведь, оказывается, ничего. Просто «ути-ути»! Нет, ее Женя сошла с ума.

— Так боритесь за свое счастье, Аркадий! — повторила Елизавета Дмитриевна. — Ваше будущее в опасности.

Пожаров не заставил себя долго просить.

— Завтра они поедут за утятами в инкубатор, — сказал он. — Женя поедет тоже. И я поеду. Надеюсь, договоримся. Этот каприз не может слишком долго продолжаться.

…А Женя в эти дни жила сложно и трудно. Причитания матери раздражали ее. С отцом они встречались как враги. И чем больше он нападал на нее, тем больше она отчуждалась.

Впрочем, Женя теперь редко бывала дома. Вечером — семинар у Никанора Васильевича, днем — возня на птичнике. Она искала себе работы, бралась за все — за уборку участка, за побелку птичника… Лишь бы не быть дома.

Бригаду собрали с трудом. Не так-то просто было уговорить подруг.

— Чудные вы какие, — с досадой ответила на все их уговоры Клава Сухарева, — на что мне ваши утки? И отец говорит: «А чего в грязи копаться, если можно в городе на чистую работу пойти?» К тете поеду, кройке и шитью буду учиться, модельные платья буду шить, шик-блеск! А то копайся тут с утками.

Клава сидела у окна, возле кисейной занавески, и вышивала блузку. Высокая, худощавая, она сидела, согнувшись коромыслом, и казалось, что от этого веки у нее набухли и наползли на рыжие ресницы, а нос, и без того похожий на маленькую грушу, совсем съехал книзу.

— «Шик-блеск»! — усмехнулась Женя. — Если бы ты сама эти платья носила.

— Так зато заработок, — вмешалась бабушка Клавы, которая сидела тут же и перебирала горох, откидывая сор, — а что в совхозе заработаешь?

— О-ёй! — охнула Руфа. — Там-то еще на воде вилами, а у нас заработок вот он, конкретный. Неужели вы думаете, что я пошла бы за утками ходить, если бы выгоды не было?

— А тебе-то, Каштанова, тоже заработок нужен? — Клава искоса взглянула на Женю. — Нас уговариваешь, а сама осенью — порх в Москву!

— И могла бы! — защитила подругу Руфа. — А вот отказалась. И не ради заработка осталась — ради дела.

Долго, трудно тянулся этот разговор, пока наконец Клавина бабушка сказала:

— Посоветуемся с отцом-матерью. А я бы так сказала: к уткам тебя, Клавдия, не привяжут. До осени поработаешь, а там видно будет. Коли заработки хорошие…

— Вот именно, — подхватила Руфа. — Если будем на совесть работать, так и заработаем хорошо.

— А эти платья «шик-блеск» тогда уже сами будем носить, — добавила Женя. — Сами! А не шить их для кого-то.

Маленькая губастенькая восьмиклассница Фаинка Печерникова прибежала к Руфе сама. Она слышала, что Руфа собирает бригаду, пусть и ее возьмет! Фаинка и в школе все время в живом уголке возится — только разве это работа? А ей по-настоящему хочется работать. Уток она очень любит и будет стараться. А что она маленькая и худенькая — на это смотреть нечего, она сильная, как… ну, как Юрий Власов, почти!

Вокруг Ани Горкиной собрался целый семейный совет.

— Если Руфа, то и я… — сказала Аня.

— Неужели полегче работы в совхозе для тебя не найдется? — возразила мать.

— Пропадете вы с этими утками, — тут же подхватила тетка, — не справиться вам.

— Чтобы молодежь, да не справилась! — вмешался отец. — Да молодежь вон какие огромные дела делает. Важно с самого начала на правильный путь стать. Вот, скажем, города строить надо. Атомы открывать надо. Это я все понимаю и все уважаю. Но ведь, чтобы города строить да атомы открывать, людям прежде всего пообедать нужно. Ну, что? Неверно это? Верно. Так и выходит, что одни люди будут и атомы добывать и всякие нужные машины делать, а вы будете тех людей кормить. Так что же, скажете, это так себе работа — людей накормить? А по-моему, выходит, что самая она важная и почетная на свете работа — это наша работа, крестьянская, основа всех работ на земле, потому что ни один даже самый ученый человек не евши жить не может. А то — «полегче что-нибудь»! Зачем ей полегче? Старая она, что ли, — легкости искать?

• Предыдущая
• 18/41
• Следующая