Финт хвостом - Молзберг Барри - Страница 64

И было еще одно, что узнала Джессика. Она думала, что это была хитрость чертополошно-серого кота, тайная мудрость, переданная ей. Как-то она вдруг поняла, что можно под взглядами свидетелей, даже мамочки, такой зоркой, «смотреть» на Беби широко открытыми глазами и все-таки не «видеть» Беби, где бы Беби ни была – в плетеной колыбели, или в колясочке, или на качелях, или на руках у мамочки, у папочки, – ТАМ БЫЛА ПУСТОТА.

Точно так же можно было спокойно слышать имя Беби – и даже если требовалось произносить его – и все-таки в самой глубине сердце его не признавать.

Тогда она поняла, что Беби скоро уйдет. Ведь когда бабушка заболела и легла в больницу, бабушка, которая была матерью папочки и которая прежде была владелицей летнего домика у озера Святого Облака, Джессика, хотя она любила старушку, начала робеть и стесняться ее, едва почувствовала тот апельсиново-сладкий запах, который поднимался от ссохшегося тела бабушки. И иногда, глядя на бабушку, она сощуривала глаза, и на месте бабушки оказывалась неясная фигура, будто во сне, а потом – пустота. Она была тогда маленькой девочкой, всего четыре годика. Она прошептала мамочке на ушко: «Куда уходит бабушка?», а мамочка велела ей «ш-ш-ш». Просто «ш-ш-ш». Этот вопрос как будто очень расстроил мамочку, а потому Джессика не стала задавать его еще раз, и не задала папочке. Она не знала, то ли ее пугала пустота на месте бабушки, то ли ей надоедало притворяться, будто на больничной кровати кто-то лежит, что-то имеющее отношение к НЕЙ.

Теперь чертополошно-серый кот каждую ночь прыгал к ней на подоконник там, где окно было открыто. Ударом белых лап он прогнул сетку вовнутрь и теперь пролезал в комнату, его янтарные глаза светились в темноте, будто золотые монеты, и его хриплое «мяу» было будто человеческий вопрос, дразнилка – КТО? ТЫ? А басистое вибрирующее мурлыканье у него в горле было похоже на смех, когда он бесшумно вспрыгнул на кровать Джессики и, пока она изумленно смотрела на него, пробежал вперед, чтобы прижать свою морду – теплую и липкую от крови только что убитой и сожранной добычи – к ее лицу! «Я тот, кто я, и никто не знает, как меня зовут». Чертополошно-серый кот придавил ее грудь. Она пыталась сбросить его и не сумела. Она пыталась закричать, нет, она беспомощно смеялась – жесткие усы были такими щекотными. «Мамочка! Папочка!..» Она пыталась вдохнуть, чтобы закричать, но не могла, потому что гигантский кот, прижав морду ей ко рту, высосал ее дыхание.

«Я тот, кто я, никто не знает, как меня зовут, никто не может меня остановить».

Было прохладно-голубое утро в горах. В этот час, семь-двадцать, озеро Святого Облака было прозрачным и пустым – ни парусных яхт, ни купающихся, и девочка была босой, в шортиках и майке у причала, когда они позвали ее из кухонной двери, и сначала она как будто не услышала, потом медленно повернулась и пошла назад в дом, и увидев странное потерянное выражение на ее лице, они ее спросили: может, она плохо себя чувствует? Что-то не так? Ее глаза были прозрачными, перламутрово-голубыми и казались совсем не детскими. Кожа под ними выглядела чуть-чуть вдавленной и синеватой. Мамочка, державшая Беби на сгибе локтя, неуклюже нагнулась откинуть нечесаные волосы Джессики со лба, прохладного на ощупь, воскового. Папочка, который варил кофе, спросил ее, нахмурясь с улыбкой: не снятся ли ей опять плохие сны? – когда она была маленькой, ей снились пугающие сны, и тогда ее укладывали спать с мамочкой и папочкой, между ними, в большой кровати, где ей нечего было бояться. Но она осторожно ответила им, что нет, нет, она хорошо себя чувствует. Она просто рано проснулась, и только. Папочка спросил ее, не потревожил ли ее ночью плач Беби, а она сказала – нет, нет, она никакого плача не слышала, и опять папочка сказал, что если ей снятся плохие сны, она должна им сказать, а она сказала своим серьезным, осторожным голосом: «Если мне снились плохие сны, я их не помню». И она улыбнулась – не папочке и не мамочке, а с быстрым пренебрежением. «Для ЭТОГО я уже совсем большая».

Мамочка сказала: «Кошмары бывают у всех, родная». Мамочка грустно засмеялась и нагнулась поцеловать Джессику в щеку, но Беби уже заворочалась и захныкала, и Джессика отодвинулась. Больше она не поддастся на мамочкины хитрости или на папочкины. Никогда.

Вот как это случилось, когда случилось.

На верхней веранде в шквалах солнечного света среди запаха сосновой хвои и милого быстрого щебета чижиков мамочка разговаривала с подругой, а Беби после кормления уже заснула в ее семейной колыбели с трепещущими на ветру атласными лентами, а Джессика, которая в этот день не находила себе места, перегибалась через перила, глядя в папочкин бинокль на зеркальное озеро – на дальний берег, где то, что невооруженному глазу представлялось светлыми пятнышками, превращалось в крохотные человеческие фигурки, на стаю крякв в заливчике у их берега, на путаницу трав и кусты из пионовой клумбы, где тогда она увидела, как что-то двигалось. Мамочка буркнула: «О черт! Уж эта связь!» – и сказала Джессике, что пойдет договорить внизу – две-три минуты, так не присмотрит ли Джессика за Беби? И Джессика пожала плечами и сказала: «Да, конечно». Мама, которая была босой, в просторном летнем балахоне с глубоким вырезом, от которого Джессика жмурилась, заглянула в колыбель Беби, проверяя, убеждаясь, что Беби ДЕЙСТВИТЕЛЬНО крепко спит, и мамочка побежала вниз, а Джессика снова занялась биноклем, который оттягивал ей руки, и запястья у нее начинали ныть, если только не опереться о перила. Она, как во сне, считала яхты на озере – в ее поле зрения их было пять, – и ей стало нехорошо, потому что теперь было уже после Четвертого Июля, и папочка все время обещал, что приведет в порядок яхточку и покатает ее. В предыдущее лето, и в предпредыдущее, и в предпредпредыдущее папочка к этому времени уже плавал по озеру, хотя, как он говорил, моряк из него получился никудышный, и ему требовалась безупречная погода, а сегодня выдался безупречнейший день – душистый, благоуханный, и ветер дул порывами, но совсем не сильными, – но сегодня папочка был в городе, у себя в офисе, и вернуться должен был только завтра вечером, и Джессика мрачно думала, покусывая нижнюю губу, что теперь, когда есть Беби, мамочка, наверное, с ними не поплывет кататься на весь день, все это изменилось. И никогда не будет прежним. И Джессика видела движение быстро порхающих птиц среди сосновых веток, и неясное что-то серое, как туман, пересекло поле ее зрения – птица? сова? Она старалась найти его среди сосновых веток, таких пугающе увеличенных – каждая веточка, каждая иголка, каждый сучок такие большие и словно всего в дюйме от ее глаз, и тут она вдруг поняла, что слышит странные страшные звуки, булькающие, хрипящие звуки, и ритмичный скрип, и она в изумлении обернулась, и меньше чем в трех шагах позади себя увидела чертополошно-серого кота, скорчившегося в колыбели на крохотной грудке Беби, припав мордой к ротику Беби…

Колыбель покачивалась под тяжестью кота в такт движению его лап, которые будто что-то грубо месили. Джессика прошептала: «Нет!.. Ой нет!..» – и бинокль выпал из ее пальцев. Словно во сне ее руки и ноги отказывались двигаться. Гигантский кот, свирепоглазый, чей туманно-серый мех казался легче пуха молочая, а серый, пышный, с белым кончиком хвост стоял торчком, не обращал на нее никакого внимания и жадно всасывался в ротик младенца, месил и царапал свою маленькую добычу, а Беби судорожно боролась за жизнь – вы бы не поверили, что трехмесячный младенец способен так сопротивляться, отчаянно размахивать крохотными ручками и ножками. Однако чертополошно-серый кот был сильнее, гораздо сильнее, и не отступал от своей цели – ВЫСОСАТЬ ДЫХАНИЕ БЕБИ, ЛИШИТЬ ЕЕ ВОЗДУХА, УДУШИТЬ СВОЕЙ МОРДОЙ.

Очень долго Джессика не могла пошевельнуться – вот, что она скажет, в чем признается потом. А к тому времени, когда она подбежала к колыбели, захлопала в ладоши, чтобы спугнуть кота, Беби перестала бороться, ее личико все еще было красным, но быстро утрачивало краски, становилось похожим на личико восковой куклы, а ее круглые голубые глазки были полны слез, расфокусированными и незряче смотрели за плечо Джессики.