Гонители - Калашников Исай Калистратович - Страница 47

• Предыдущая
• 47/128
• Следующая

В окружении ближних нойонов Тэмуджин сидел на войлоке, уперев руки в колени подвернутых под себя ног. Взгляд, устремленный на Ван-хана, был холоден, жесток.

Ван-хан ехал сюда, надеясь увидеть того Тэмуджина, которому он отдал часть отцовской любви. Но перед ним был другой Тэмуджин, какого он еще не знал, – чужой, надменный, недоступный.

– Садись, хан-отец.

Привычное «хан-отец» прозвучало сейчас как скрытое издевательство, и Ван-хан с тоской подумал, что приехал напрасно.

– Ты пришел просить о милости?

– Нет. – Ван-хан медленно покачал седой головой, – я приехал в последний раз посмотреть тебе в лицо. Я любил тебя, Тэмуджин.

Дрогнули рыжие усы, обнажились белые зубы хана, собрались морщины у глаз – он смеялся беззвучным смехом.

– Я ощутил твою любовь, хан-отец, когда ты прижал меня к горам.

– Ты забываешь добро и хорошо помнишь зло.

– Я помню все, что надлежит помнить. Поэтому, хан-отец, не убью тебя.

Дам тебе шатер, коня, дойных кобылиц. Живи. Но свой улус отдай мне.

С запоздалым раскаянием Ван-хан понял, что он был слеп. Джамуха оказался прозорливее, быстрее и лучше всех он разглядел нутро своего анды, человека без совести, без жалости, ненасытного в жадности.

Ван-хан поднялся.

– Можешь убить меня сейчас. Мне ненавистен этот мир. Я всю жизнь воевал со злом. Мне мало довелось сделать доброго. Но и то немногое превратилось во зло. Ты обманул меня, как не обманывал никто другой. Будь же проклят!

Он вышел. Никто его не удерживал. Ван-хан, спотыкаясь в темноте, побрел в свой курень.

Утром, едва развиднелось, воины Тэмуджина снова начали терзать курень со всех сторон. И все злее, яростнее становились их наскоки, а сопротивление кэрэитов слабело. Нилха-Сангун видел – конец близок, но не мог примириться с этим, кружил по куреню, где окриком, где плетью подбадривал и воинов, и нойонов. И только когда отдельные храбрецы Тэмуджина начали перескакивать через телеги, когда в ход пошли мечи и копья, велел Алтун-Ашуху заседлать десяток коней и подвести к шатру отца.

Сам, забежав в юрту какого-то харачу, схватил рваный халат, переоделся, другой такой же халат взял для отца, нужен был еще один, для сына Тусаху, но искать уже было некогда. Шум сражения приближался.

Ван-хан отказался было переодеваться. Нилха-Сангун чуть не силой стянул с него халат и надел рвань харачу. Алтун-Ашух с лошадьми уже ждал их. От шатра Нилха-Сангун бросился к своей юрте, закричал, не слезая с коня:

– Скорее!

Выглянула жена. Не сразу узнала его в чужой одежде и не поняла, куда он ее зовет, а поняв, стала суетливо бегать по юрте, что-то собирать, совать в руки Чаур-беки и Тусаху. Наконец все трое вышли из юрты, но сесть на коней не успели. Откуда-то вылетели всадники, размахивая мечами, копьями, стоптали их. Поворачивая коня, Нилха-Сангун увидел, как вскочил с земли, побежал, пригибаясь, сын, но копье ударило ему в спину…

Воины Тэмуджина заполнили курень. Никем не узнанные, Нилха-Сангун и Ван-хан выскользнули из него, поехали в сопки, скрылись за ними. Ван-хан все время оглядывался, и слезы катились по его рябому лицу…

…Ветер клонил к стремнине речки Некун-усун гибкие ветки тальников.

Конь Нилха-Сангуна напился и вынес всадника на берег. К речке спустился Ван-хан, спешился, ослабил подпруги, разнуздал лошадь. Нилха-Сангун не стал его ждать, поехал шагом по берегу. Ветер донес звуки, похожие на голоса людей. Нилха-Сангун остановился, попятил лошадь в кусты. За речкой были найманские кочевья, и кто знает, что сулит им встреча с давними недругами. Окликнул отца. Но он его не услышал, стоял, задумчиво поглаживая шею коня, смотрел на воду. С той стороны спустился десяток всадников, увидев Ван-хана, они перемахнули речку.

– Вы кто такие? – спросил Ван-хан, вскинув голову.

Нойон в островерхом железном шлеме, с кривой саблей на боку удивленно-насмешливо воскликнул:

– Он у нас спрашивает! Чего тут выглядываешь, вонючий харачу?

– Тебе не стыдно так говорить со старшим?

– А, да ты еще и нагл! Говори быстро: чего здесь вынюхиваешь? – Нойон выхватил саблю, повертел угрожающе над головой Ван-хана, плашмя ударил по спине.

– Да как ты смеешь?! Я – хан кэрэитов. Я Ван-хан.

– А, да ты еще и лжив! Говори правду или зарублю!

– Я хан кэрэитов! Хан! – кричал Ван-хан, и голос его срывался.

Нойон привстал на стременах. Сабля взлетела и со свистом опустилась.

Хан упал без стона, без звука. Нилха-Сангун, чтобы не закричать, затолкал в рот рукав халата. Найманы сразу же ускакали. Он подъехал к отцу. Из страшной раны, отвалившей плечо, в речку сбегала кровь, ее подхватывали светлые струи и уносили вниз. Нилха-Сангун постоял, кусая губы, тяжело взобрался на лошадь. Нет отца, нет сына, нет ханства. Ничего.

Конь шагал по песчаным наносам. Копыта оставляли глубокие вмятины, но ветер тут же засыпал, заглаживал следы. Навсегда…

Таян-хан найманский перекочевывал на зимние пастбища. Его походную юрту, установленную на широкой телеге с огромными колесами, везли восемь пар волов. За юртой на одинаковых рыжих конях, в одинаковых шлемах молча ехали караульные. Они не пустили Джамуху в юрту: у хана послеобеденный сон. От злости Джамуха вздыбил жеребца, поскакал разыскивать кого-либо из старших нойонов. Увидел главноначальствующего над писцами уйгура Татунг-а, крикнул:

– Разбуди хана! Слышишь, разбуди!

Ни о чем не спросив, Татунг-а, придерживая на поясе кожаный мешочек с писчими принадлежностями, трусцой побежал к ханской юрте, вскочил на телегу, исчез в дверном проеме. Вскоре вышел оттуда, знаком показал Джамухе: можно войти.

Таян-хан сидел на полу, покрытом толстым войлоком, зевал, открывая белые ровные зубы. Сквозь зевоту добродушно проворчал:

– Никому нет от тебя покоя, Джамуха.

– Хан Тэмуджин захватил улус кэрэитов!

– Ну? А вы говорили, что он разбит.

Он, кажется, не поверил Джамухе. Но зевать перестал. Телегу потряхивало, за спиной хана колыхалась занавеска цветастого шелка. Слегка повернув голову к занавеске, он сказал:

– Гурбесу, ты слышишь? – Не дождался ответа, внезапно оживился. Кто-то что-то говорил сегодня о Ван-хане. Татунг-а, ты не помнишь?

– Нойон Хорису-беки рассказывал, что зарубил какого-то самозванца.

– Разыщи сейчас же Хорису-беки.

Из-за занавески вышла Гурбесу, села рядом с ханом. Легкий шелк халата соскользнул, обнажив белокожее колено. Тонкими пальцами с розовыми длинными ногтями она неспешно поправила полу халата, ее глаза с поволокой смотрели утомленно.

Пришел Хорису-беки, рассказал, что за человека зарубил на берегу речки Некун-усун.

– Это был Ван-хан, – сказал Джамуха – Эх, ты!..

– Неладно вышло, Хорису-беки, – укорил Таян-хан. – Поезжай, привези его голову. Если это Ван-хан, я велю оправить его череп серебром – одним в утешение, другим в назидание.

– Великий и мудрый хан, владетель кэрэитов сам для себя уготовил гибель. Своими руками вскормил Тэмуджина. – Всегда бойкий на язык Джамуха с трудом подбирал слова, в голове неотступно вертелось: «Ван-хан мертв. Мертв». – А теперь по силе с Тэмуджином мало кто сравнится.

– Ты хочешь сказать: он становится опасен для моего улуса? – спросил Таян-хан, поглаживая тугие щеки.

Пола халата снова сползла с колена Гурбесу, и кожа ее тела притягивала взгляд Джамухи, раздражала своей неуместностью. «У-у, бесстыдная тангутская потаскуха!» Сказал громче, чем следовало бы:

– Во всей великой степи теперь вас двое. Есть еще меркиты. Но они больше не страшны хану Тэмуджину. Свои жадные взоры он направит сюда.

Гурбесу скучающе потянулась.

– Что может сделать с нами какой-то Тэмуджин…

– То же, что он сделал с Ван-ханом, – резко сказал Джамуха.

– Ха, так я и поверила! Да что они могут, монголы Тэмуджина? Дикий сброд. Неумытые, непричесанные, от каждого на два алдана разит запахом грязи и пота.

• Предыдущая
• 47/128
• Следующая