Гонители - Калашников Исай Калистратович - Страница 38

• Предыдущая
• 38/128
• Следующая

Джамуха с нойонами вышли из ханской юрты. Нилха-Сангун остался, но вскоре пришел и он. Сидели на берегу озера. По воде пробегала мелкая рябь, колыхалась зеленая трава.

– Ну что, будем собирать воинов? – спросил Джамуха.

– Будем, – вяло отозвался Нилха-Сангун.

– Мы легко одолеем Тэмуджина.

– Все так думали, когда шли на него. А кто одолел?

Джамуха сорвал пучок травы, скатал в комок, кинул в воду. На лету комок рассыпался, ветерок подхватил травинки, разнес вдоль берега. Да, Тэмуджина не одолел никто. Если и теперь они не вышибут его из седла, горькая участь ждет не одного Нилха-Сангуна.

Весть о бегстве нойонов застала Тэмуджина на новой стоянке. Только что перекочевали. Люди разгружали телеги, ставили юрты, выхлопывая войлоки. Над становищем клубилась пыль, висел несмолкаемый гомон. Тэмуджин сам отвел место для своей юрты и юрт жен, детей, теперь ждал, когда нукеры приготовят жилье. В голубом небе висел жаворонок, сыпал на землю свои песни. По зеленеющим холмам разбредались стада. Мать-земля снова была ласкова к своим детям.

Урон, нанесенный улусу гололедицей, сейчас не казался таким страшным.

Все можно превозмочь, осилить. Идущий в гору будет на вершине. Мысли Тэмуджина текли ровно, спокойно, с неохотой оторвался от них, когда подскакал всадник. Он мешком свалился к его ногам, завопил дурным голосом:

– Бежали!

Тэмуджин сразу догадался, о чем речь. Схватил гонца за отвороты халата, вздернул к своему лицу.

– Кто?

Трещал, расползаясь, халат. От страха гонец лишился языка, сверкал бельмами глаз, хрипел удавленно. Свирепея, хан отшвырнул его, зычным криком перекрыл гомон куреня:

– Сюда!

Нукеры хватали мечи и копья, бежали к нему. Подскочив, будто спотыкаясь о его бешеный взгляд, замирали в почтительном отдалении. Никто ничего не мог понять. Боорчу наклонился над гонцом, шлепком ладони по щекам привел его в чувство, стал расспрашивать.

Хан не слушал гонца. Слепой от ярости, кружился на одном месте, терзал воротник халата, стеснивший грудь. Он сейчас отдал бы половину ханства тому, кто поставил бы перед ним отступников.

– За спину Ван-хана спрятались, – услышал он удивленно-недоверчивый голос Боорчу.

Шагнул к нему, сгреб за плечи, закричал в лицо:

– Будь они и под полой Алтан-хана – достану, вырву печень и скормлю собакам!

Отодвигаясь от хана, Боорчу неуверенно хохотнул, пробормотал:

– Моя бабушка говорила мне: тухлую печень не едят и собаки. Еще говорила она: не грози волку, когда он за горой, – зря голос надорвешь.

Остуди свою голову, хан.

– Моя голова сама остынет. Растопчу это коровье дерьмо. С землей смешаю!

– На дерьме коровы, бывает, поскользнется и скакун. – Боорчу увернулся от него, шагнул к воинам. – Чего рты пораскрывали? Занимайтесь своим делом.

Они остались вдвоем. Хан сел на землю, сцепил на коленях подрагивающие руки. Курень потревоженно гудел. Люди толкались среди повозок. На земле валялись мешки, сумы, бурдюки, седла. К траве тянулись волы и кони – мосластые, вислобрюхие, со спутанной, грязной шерстью. Хану казалось, что его курень разбит, разграблен… Тяжелая, сумрачная ярость ломила виски. Стиснув окаменевшие челюсти, он знаком велел Боорчу подать коня.

В сопровождении Мухали, Субэдэй-багатура и Джэлмэ поехал по куреням своего улуса, обескровленного джудом, обессиленного предательством.

Сутулясь в седле, мрачно вглядывался в лица встречавших его нойонов – кто предаст следующим? Они были почтительны, произносили пышные юролы благопожелания, осторожно (все-таки трое из шести бежавших – его кровные родичи) порицали отступников. А он не верил ни благопожеланиям, ни порицаниям, знал: многие предадут не задумываясь. Но почему? Почему они не прирастают к нему душой, а, как приблудные псы, обглодав брошенную кость, смотрят в сторону? Ну, кого-то, возможно, и обидел. Но не может же он потакать желаниям каждого…

Люди везде бедствовали. Он видел рабов, выковыривающих из земли корни растений и поедающих их тут же, едва очистив, изможденных стариков с желтыми лицами, тихих ребят с голодными глазами. И гнев на отступников потеснила тревога. Что, если меркиты или тот же Нилха-Сангун пойдут на него? Ему, как истощавшей скотине сочные травы, как людям добрая пища, нужен мир. Сейчас нельзя задирать Нилха-Сангуна. И больше того, если Нилха-Сангун, подбиваемый родичами, обуреваемый подозрительностью и завистью, нацелит свои копья на его улус, придется снять перед ним шапку и униженно просить пощады. Может быть, не дожидаясь, когда это случится, послать людей к Ван-хану? Но с чем? Не потребовать выдачи родичей – обнаружить свою слабость и стать невольным подстрекателем вожделений сынка Ван-хана. Потребовать и получить отказ, не дав на такой отказ достойного ответа, – то же самое.

Правда, бескормица нанесла урон всем. Это сулило ему надежду тихо переждать лихое время. Но надежда была слабой, и он не давал ей завладеть своим сердцем. Если бы не ушли шесть куреней!.. И выбрали же время, проклятые предатели!

Он был в курене Хулдара, когда нежданно-негаданно от Нилха-Сангуна прибыл посланец. Еще более нежданной была весть, которую он привез:

Нилха-Сангун, опечаленный тяготами своего народа, страшась многочисленных врагов, уповая на всегдашнюю приязнь хана Тэмуджина к кэрэитам, желая упрочить, сделать вечной дружбу двух улусов, хочет видеть своим зятем Джучи, а женой своего сына – Ходжин-беки. Все готово к сговорному пиру.

Еда и питье, богатые дары ждут хана Тэмуджина, его сына и дочь.

Нилха-Сангун глубоко раскаивается в необдуманном отказе брату своему Тэмуджину. Из-за болезни отца, которого он любит больше своей жизни, на него нашло затмение ума… Нилха-Сангун будет ждать его пять дней. Если за эти пять дней хан Тэмуджин не приедет к нему, горе его будет беспредельно.

Затейливую речь посланца Тэмуджин велел повторить трижды. Вслушивался в каждое слово, пытался обнаружить за ними скрытый смысл. Все было как следует, ничего затаенного, если не считать одного: посланец ничего не сказал о пригретых предателях. Но, может быть, и неуместно было впутывать их сюда, может быть, это и к лучшему… Только бы справить свадьбу, укрепить немного свой улус, а уж он найдет способ достать их из-за спины Нилха-Сангуна… Но почему так торопится Нилха-Сангун? Пять дней… Он ему даже одуматься не дает. Что кроется за этим? Если кэрэитам снова угрожают найманы, тогда все понятно. Нилха-Сангун перепугался и готов породниться даже с мангусом, только бы не остаться одному перед грозными найманами.

Но и это сомнение не стало последним. Почему посланец прибыл от Нилха-Сангуна, а не от его отца? Или он уже не хан? Или Нилха-Сангун ни во что его не ставит?

Надо было возвратиться в курень, собрать ближних людей, все обдумать, но времени у него не было. Посланцу сказал:

– Пусть Нилха-Сангун ждет. Я буду у него вовремя.

За Джучи и Ходжин-беки он отправил Субэдэй-багатура. Сам взял у Хулдара сотню воинов, подобрал им коней посправнее и отправился к нутугам кэрэитов. Последним в его владениях был курень Мунлика, отца Теб-тэнгри.

Тут, к своей радости, он застал мать, гостившую у Мунлика, и непоседливого шамана. Сюда же прискакал Субэдэй-багатур с Джучи и Ходжин-беки.

И мать, и Мунлика больше его самого насторожила внезапная сговорчивость Нилха-Сангуна.

Вчетвером – он, мать, Мунлик и Теб-тэнгри – сидели в богатой, убранной шелками юрте хозяина. Мунлик в темном халате, расшитом по вороту серебряными нитями, накручивал на палец узкую бороду, тянул неопределенно:

– Да-а… Да-а…

– Не езди туда, сын, не надо, – попросила мать, положила на его руку свою, сжала пальцы, будто так хотела удержать сына возле себя.

Ласковое прикосновение ее руки пробудило в Тэмуджине воспоминания о тяжелом времени, о тревогах, пережитых матерью. Она и сейчас боится за него, как в давние годы. Улыбнулся по-доброму, чуть жалея ее, спросил:

• Предыдущая
• 38/128
• Следующая