Гонители - Калашников Исай Калистратович - Страница 26

• Предыдущая
• 26/128
• Следующая

К Тэмуджину подбежал Джучи. Он был бледен, губы тряслись, с языка не могло сойти ни единого слова. Тэмуджин положил руку на его плечо.

– Ну что ты, глупый?..

– Кровь… Кровь… – выдавил из себя Джучи.

– Ничего, привыкнешь, – строго сказал он.

В это время к юрте подъехали нойоны-родичи. Все трое – дядя, Алтан и Хучар – были в новых шелковых халатах с серебряными застежками. Отобрали у татар…

– Что тут случилось? – спросил дядя.

Тэмуджин не удостоил его ни взглядом, ни ответом. Велел Боорчу подсчитать, сколько воинов пало в этой неожиданной битве с пленными татарами. И когда ему назвали число, вспыхнул от гнева, отыскал глазами Бэлгутэя, поманил его пальцем, размахнулся копьем, ударил брата по голове – древко переломилось надвое. Бэлгутэй выпучил глаза, схватился за голову обеими руками.

– Болтливый дурак! Отныне и навсегда лишаю тебя права сидеть в юрте, когда мы держим совет. Будешь ведать караулом. И если еще раз случится что-то подобное, оторву твою глупую голову, как пуговицу! – Круто повернулся к нойонам-родичам:

– Ну, много добра захватили?

– Тут есть что брать, – спокойно, как ни в чем не бывало, ответил Алтан. – Богато жили несносные!

– Всех троих, тебя, дядя, тебя, Алтан, и тебя, Хучар, я тоже лишаю права сидеть на совете. Джэлмэ, забери у них добычу всю до рваной уздечки.

Не забудь снять и эти шелковые халаты.

Дядя хихикнул, будто ему стало очень весело, но в прижмуренных глазах вспыхнула ненависть.

Одно видение наплывало на другое. То возникало сытое, с девически нежной кожей лицо князя Юнь-цзы, то он видел своего отца, славного багатура Мэгуджина Сэулту, – в дорогих воинских доспехах, в золотом искрящемся шлеме, то самого себя, пахнущего дымом, степными травами, босоногого и оттого легкого, как молодой дзерен, но чаще всего перед ним возникала его невеста Есуй. Она бежала к нему по зеленой луговой траве, но почему-то не приближалась, а отдалялась, в отчаянии протягивала руки, звала: «Тамча! Тамча-а!» Он кидался ей навстречу, но не мог сделать и шага, чернота затягивала его с головой. И все исчезало. Потом наплывала новая череда видений, и каждый раз все заканчивалось вязкой, как солончаковая грязь, чернотой. Он собрал все свои силы, дернулся, и что-то как будто свалилось с него, легче стало дышать. Липкая, холодная грязь стекала по лицу, по рукам. Тамча открыл глаза. Прямо перед лицом торчали чьи-то босые ноги с грязными ступнями и потрескавшимися пятками, на них навалилась голая шерстистая грудь. И Тамча сразу же все вспомнил. Ему стало страшно и тоскливо, что он не умер. Попробовал пошевелиться. Руками ощутил липкую и холодную – чужую – кровь. Во всем теле боль и слабость, внутри сухой жар. Мертвые крепко притиснули его к земле, не отпускали. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, но вспомнил о врагах и стиснул зубы, прислушался. Было тихо – ни голосов людей, ни ржания коней. Превозмогая боль и слабость, уперся локтями в землю, попытался вытащить ноги из-под трупов. Ноги слегка подались, но усилие вызвало в затылке такую острую, режущую боль, что он долго лежал без всякого движения, опасаясь вновь впасть в забытье. Отдохнув, начал выбираться, соразмеряя с силами каждое движение. Выполз и долго лежал с закрытыми глазами. Гулко колотилось сердце, от внутреннего жара спеклись губы, высох язык. Осторожно повернул голову, ощупал затылок. Пальцы коснулись волос, ссохшихся от крови: чуть нажал, и боль пронзила до пяток. Подождав, когда она утихнет, медленно-медленно приподнялся, сел. Воронье и черные грифы с голыми змеиными шеями захлопали крыльями, закричали, поднялись невысоко и стали кружиться. Их тени прыгали по мертвецам, раскиданным в побитой траве, наваленным кучами. Давно ли эти люди укрощали скакунов, ходили за стадами, пели песни, смеялись, ссорились… Теперь никому ничего не надо. А солнце светит все так же, неощутимое дуновение ветра несет полынную горечь.

Тамча встал на ноги. К его удивлению, стоять было не так уж трудно, можно было даже идти, если не делать резких шагов. И он пошел, осторожно ставя ноги на ржавую от крови землю, часто останавливался, прислушивался, всматривался в лица убитых, – может быть, есть еще живые? Но вокруг были только мертвые? Многие были раздеты донага. Он посмотрел на себя. Полы халата из толстого узорчатого шелка пропитались кровью, засохли и коробились, шуршали, будто были из плохо выделанной кожи. Поверх халата был надет боевой куяк, выложенный железными пластинками. Куяк он снял, бросил на землю. Железо сухо звякнуло. Повел плечами, чувствуя облегчение.

На поясе висели ножны без меча и нож. Сдаваясь в плен, он поверх своей одежды натянул рваный халат и укрыл под ним меч, нож, куяк. Потом, когда отец Есуген и Есуй принес им страшную весть, он первым бросился на караульных. Меч, наверное, лежит под мертвецами… Его надо бы достать, но на это не хватит сил.

Потеряв надежду отыскать кого-то из живых, он поднял обломок копья, пошел в ту сторону, где должна была бежать река. Ему казалось, что стоит напиться воды, и возвратятся силы, уймется боль, голова станет свежей и легкой. Он шел, все так же медленно переставляя ноги, жажда становилась все более нестерпимой, ни о чем другом он уже не мог думать. Попробовал жевать траву, но она была сухой и жесткой, как лошадиная грива. В лощине увидел маленькое озеро, прибавил шагу.

Лег грудью на грязный, в крестиках птичьих следов берег, окунул лицо в воду. Она оказалась горько-соленой. Корчась от горечи, плюнул. Пить захотелось еще больше. Поднялся. Сильно закружилась голова. Не будь у него обломка копья, он бы упал в эту никому не нужную воду. Кое-как справился с собой и пошел дальше. Один за другим вставали перед ним серые увалы, щетинясь халганой – ковылем. И самый малый подъем давался с великим трудом. Ноги скользили по траве, он все чаще падал и все дольше лежал на горячей земле. Закатилось солнце, из лощин потекли сумерки. Тамча споткнулся о камень, упал лицом вниз. Подняться не смог. «Прощай, Есуй.

Умираю».

Ночная прохлада вернула его к жизни. В траве шуршал ветер. Недалеко пролаял корсак, хлопнула крыльями, крякнула утка… Он нащупал обломок копья, поднялся, побрел на ее крик. Прошел совсем немного и увидел речку.

На ряби волн прыгали звезды. Он ползком спустился с берега. Пил воду большими, жадными глотками. Потом растянулся на мокром песке и почти сразу же заснул.

Утром проснулся от озноба. Едва поднялся. Кружилась голова, дрожали руки и ноги. Нет, как видно, от смерти не уйдешь. Лучше бы уж умереть там, рядом с товарищами. Но, думая так, он выбрался на берег, пошел вниз по течению. Куда? Зачем? Этого он не знал. Обогнул тальниковые заросли, вышел на тропинку, пробитую вдоль берега скотиной, и остановился. На земле были видны свежие следы коней. Где кони, там люди. И он пошел по следу. Даже сил как будто прибавилось…

За увалом на узкой луговине увидел пять коней. Они пощипывали сочную траву возле берега. Но людей возле них не было. Видимо, кони отбились от табуна. Он снял пояс, направился к ним. Кони подняли головы, посмотрели на него и не спеша пошли прочь. Он плелся за ними, пока не выбился из сил.

Полежал, отдохнул, пошел снова. Понемногу лошади привыкли к нему, подпускали все ближе, но в руки не давались. Наконец старый, изъезженный мерин с глубокими ямками над глазницами, разбитыми, в трещинах, копытами как будто сжалился над ним, дал накинуть на шею пояс.

Тамча надрал из тальника лыка, сплел уздечку, взобрался на продавленную спину мерина. Уж теперь-то он не умрет. Он поедет следом за рыжим мангусом, вырвет из его окровавленных рук Есуй.

Вол, привязанный к колесу повозки, мотал круторогой головой, хлестал себя по бокам хвостом. Над ним с гудением кружились оводы. Тайчу-Кури веткой харганы почесал волу спину, посочувствовал:

– Худо тебе… Нам с сыном тоже худо. Жарко. Но ничего. Сейчас приедем домой, ты залезешь в воду, а мы в юрту. И все будет хорошо. Судуй, хватит!

• Предыдущая
• 26/128
• Следующая