Гонители - Калашников Исай Калистратович - Страница 1

• 1/128
• Следующая

Притихла степь. Грохот боевых барабанов не поднимает с постели, не гудит земля под копытами конных лавин, тучи шелестящих стрел не заставляют гнуться к гриве коня. Долгожданный покой пришел в кочевья.

Шаман Теб-тэнгри говорил Тэмуджину, что мир установлен соизволением неба. Который год подряд зимы малоснежны, без губительных буранов, ранние весны без страшных гололедиц – джудов, летнее время без засух и пыльных бурь – густы, сочны поднимаются травы, хорошо плодится скот, и у людей вдоволь пищи. А что еще кочевнику нужно? Когда он сыт сегодня и знает, что не останется голодным завтра, он тих и кроток, в его взоре, обращенном к соседним нутугам, не вспыхивает огонь зависти.

Нукеры Тэмуджина праздновали свадьбы, устраивали пиры в честь рождения сыновей, харачу катали войлоки для новых юрт, нойоны тешили душу охотой, и никто не хотел помышлять ни о чем другом. Так было и в других улусах. Еще совсем недавно, соблазненные шаманом, к Тэмуджину от тайчиутов бежали нукеры, но теперь этот приток силы иссяк. В стане тайчиутов, раздобрев, люди не желали браться за оружие, не хотели смут, им теперь был угоден и Таргутай-Кирилтух.

Однако Тэмуджин думал, что не в одной сытости дело. После того, как они с Ван-ханом растрепали татар, главные враждующие силы уравнялись. Ни меркиты Тохто-беки, ни тайчиуты Таргутай-Кирилтуха, ни Джамуха, собравший вокруг себя вольных нойонов, ни кэрэитский Ван-хан, ни он со своим разноплеменным ханством – никто не сможет одолеть в одиночку другого. Но стоит кому-то ослабнуть… Непрочен этот покой. Обманчива тишина.

А пока идут дни, похожие друг на друга, как степные увалы, складываются в месяцы, смотришь, и год пролетел, за ним другой, третий.

Тэмуджин стал отцом четырех сыновей. Все черноголовые. Это его мучило и тревожило: неужели никто из них не унаследует улуса? Почему? Еще не родился настоящий преемник? Или падет его ханство? Как угадать, где зреет беда?

Тэмуджин сейчас думал как раз об этом. Он только что вернулся с охоты на дзеренов. Скачка по степи под палящим солнцем утомила его. Босой, голый по пояс, лежал на войлоке в тени юрты. От Онона тянуло легкой вечерней прохладой. На краю войлока, распаренная, с капельками пота на лице, сидела Борте, баюкала на руках младшего сына, Тулуя. Сыновья постарше, Чагадай и Угэдэй, втыкали в землю прутья, обтягивали их клочьями старой овчины получались юрты. Бабки превратились у них в стада и табуны, чаруки – в повозки. Старший, Джучи, и приемыш матери татарчонок Шихи-Хутаг плели из тонких ремешков уздечки для своих коней. Не игрушечных, настоящих.

Конечно, кротких, смирных, но настоящих. Каждый монгольский мальчик в три года должен сидеть в седле, в шесть – уметь метко стрелять из детского лука.

У пухлогубого, коренастого, как Борте, старшего сына был добрый нрав, открытая душа. Любимец и баловень нукеров, к нему сын относился с тайной боязнью. Будто чувствовал, что в сердце отца нет-нет и возникнет едкое, как солончак-гуджир, сомнение – сын ли? В такие минуты он становился холоден, груб с мальчиком, тот, ничего не понимая, моргал круглыми карими глазенками, искал случая, чтобы удрать подальше. Но сомнение проходило, Тэмуджину становилось стыдно, заглаживая свою вину перед мальчиком, он брал его на охоту, в поездки по дальним куреням. Оба были в это время счастливы, но даже и тогда Джучи не открывался перед ним до конца, в его глазах все время жила настороженность – вдруг все кончится и отец снова станет непонятно-жестким… Тэмуджин свои сомнения старался прятать от людей, особенно от Борте. Всегда ласковая, уступчивая, способная понять любую боль и унять ее, она, когда дело доходило до разговора о меркитском плене, теряла всякую рассудительность, голос ее срывался на крик. Однажды сказала прямо:

– Меркитский плен не мой, а твой позор! Неужели до сих пор не понял?

Понять то это он понял. Только что с того!

К юрте подошел Тайчу-Кури, снял с плеча кожаный мешок, смахнул со лба испарину.

– Хан Тэмуджин, я принес тебе подарок. – Присел перед мешком на корточки, достал пучок стрел, покрытых блестящей красной краской. Видишь, какие красивые! Никто тебе таких стрел не сделает. Древки я выстрогал из дикого персика, оперение сделал из крыльев матерого орла, наконечники калил в масле и затачивал тонким оселком. Было у меня немного китайской краски – покрыл их сверху. Это не только для красоты. Такая стрела под любым дождем не намокнет, не отяжелеет, даже в воду положи, вынешь – так же легка и звонка.

Тэмуджин перебрал стрелы. Тайчу-Кури не хвастал, стрелы были хороши.

– С чего ты вздумал мне подарки делать?

– Ну, как же, хан Тэмуджин!.. Мы с тобой родились в один день, я рос в твоей одежде…

Борте засмеялась.

– Ты не считал, в который раз рассказываешь про это?

– Я всегда буду рассказывать… А что, не правда? Еще мы вместе с ним овчины мяли. И он меня стукнул колодкой по голове.

Тэмуджину тоже стало смешно.

– Худо, кажется, стукнул! Надо было лучше, чтобы болтливость выбить.

Твой язык мешает тебе стать большим человеком. Посмотри, кем были Джэлмэ и Субэдэй-багатур? А кем стали? Ты не думай, что приблизил я их только потому, что вместе с ними ковал железо… говорил бы ты поменьше, и я сделал бы тебя сотником.

– Зачем мне это, хан Тэмуджин! Я и своей Каймиш править не могу. Куда уж мне сотню! Не воин я, хан Тэмуджин. Вот ты правильно сделал, что Чиледу возвысил…

– Это меркит, что ли?

Нежданно сорвавшееся слово «меркит» вернуло к прежним думам.

А Тайчу-Кури достал из мешка детский лук, тоже покрытый лаком.

– Твоему старшему. Джучи, иди-ка сюда.

Мальчик взял лук, натянул тетиву, прищурив левый глаз и чуть откинув голову. В этом движении головой, в прищуре глаза он увидел что-то от Хасара, когда тот был таким же маленьким, и сердце радостно толкнулось в груди: мой сын, мой! Привлек его к себе, понюхал голову.

– Тайчу-Кури сделает тебе и стрелы. Такие же, как мне.

– Таких не сделаю. Красок больше нет. Пошли человека к кэрэитам. У них часто бывают и тангутские, и китайские, и сартаульские[1] купцы.

– Пошлю. Краски у тебя будут.

Сын спросил у Тайчу-Кури:

– Еще один лук можешь сделать? Для Шихи-Хутага.

Татарчонок через плечо Джучи разглядывал лук. Круглое лицо с утиным носом смышленое, в глазах любопытство, но не завистливое. Хороший парень, кажется, растет.

– Сделай, Тайчу-Кури, лук и для Шихи-Хутага… Ну и скажи, какой подарок хочешь получить сам? Думаю, не зря же меня умасливаешь, а?

– Хан Тэмуджин! – с обидой воскликнул Тайчу-Кури. – Мне ничего не надо. Меня кормят и одевают мои руки. Люди стали жить хорошо, хан Тэмуджин. Посмотрю на своего сына, на чужих детей – толстощекие, веселые.

Посмотрю на свою жену, на чужих жен – довольные. Посмотрю на мужчин каждый знает свое место. Если все делаешь, как надо, никто тебя не обругает, не ударит. Ложишься спать и не боишься, что ночью тебя убьют, а жену и детей уведут в плен. Мы часто разговариваем об этом с Чиледу. И мы думаем – хорошую жизнь всем нам подарил ты, хан Тэмуджин. А что могу подарить я, маленький человек? Только стрелы. Потом я сделал лук своему сыну Судую и подумал: а кто подарит лук сыну нашего хана?

Тайчу-Кури посматривал по сторонам – видит ли кто, как он хорошо говорит с ханом? Его простодушное лицо расплывалось от удовольствия.

Забавный… Его болтовня ласкает слух. И легким облаком плывут благие думы. Но не долго. Облако незаметно уплотняется, становится точкой… Его ханство сшито, как шуба из кусков овчины, из владений нойонов – Алтана, Хучара, Даритай-отчигина, Джарчи, Хулдара. Обзавелись семьями братья, выделил им скота, людей – тоже стали самостоятельными владетелями. Подарил людей Мунлику и его сыновьям, и теперь они живут отдельным куренем, а все, что есть в курене, считают своим. Когда-то, повелев нукерам ведать табунами, юртами, повозками, воинами всего ханства, он думал, что сумеет урезать самостоятельность нойонов, но из этого ничего не выходит, сейчас нукеры ведают лишь тем, что принадлежит ему самому, нойоны же чинят всякие преграды, ревниво оберегая свою власть, и нет сил сломить тихое упрямство.

• 1/128
• Следующая