Блокада. Книга 2. Тень Зигфрида - Бенедиктов Кирилл Станиславович - Страница 5

Оберштурмбаннфюрер обошел ящик, приглядываясь. Крышка откидывалась двумя мощными пружинами, для чего следовало отжать вверх два стальных рычажка. Гегель примерился и положил руки на рычаги.

— Ну, доктор? — спросил он, оглянувшись через плечо. — Не передумали?

— Пожалуйста, — умоляюще прошептал Хирт. — Не делайте этого!

Гегель щелкнул рычажками.

Стеклянная крышка откинулась.

Контрразведчику физически ощутил ползущий изнутри холод. Раздалось неприятное шипение — изморозь, что покрывала внутренние стенки ящика, таяла на глазах. Седая борода легионера почернела за несколько мгновений.

«Сколько же там было градусов?» — подумал Гегель, но доктора спрашивать не стал.

— Что вы наделали, — тихо пробормотал Хирт. — Столько трудов, столько трудов…

— Сами виноваты, доктор. Надо быть посговорчивей.

Эрвин не мог оторвать взгляда от римлянина. Тот оттаивал так стремительно, будто жарился на горячей сковороде. Преодолевая отвращение, Гегель сунул в ящик руку и вздрогнул — его металлические стенки действительно излучали тепло.

— Вы включили аварийную систему разморозки, — безучастно сообщил Хирт. — Теперь процесс пойдет очень быстро.

— Надеюсь, этот древний итальянец действительно для вас что-то значил, — сказал Гегель. — Ненавижу тратить силы впустую.

— Хорошо, — Хирт опустил голову, ссутулил плечи и, спотыкаясь, словно незрячий, пошел к стоявшему у стены креслу. — Считайте, вы своего добились. Я расскажу вам все, что вы хотели узнать.

— Вот это другой разговор, доктор. Я внимательно вас слушаю…

Странный звук, раздавшийся за спиной Гегеля, заставил его обернуться.

Легионер смотрел на него широко открытыми глазами.

— Черт, — пробормотал Гегель. — Как это возможно?

Римлянин, в котором минуту назад жизни было не больше, чем в куске замороженной трески, пытался сесть в своем ящике. Руки с черными потрескавшимися ногтями хватались за стальные стенки.

Глаза, в которых не было радужки — одни огромные расширенные зрачки — с безумной тоской смотрели на оберштурмбаннфюрера.

— In Silva Nigra, — проговорил хриплый, надтреснутый голос. — In sacra Silva Nigra…[2]

— Он живой? — крикнул Гегель.

Хирт часто закивал головой.

— Я же говорил вам — это самый удачный наш экземпляр.

Ожившее и одушевленное тело… Конечно же, он живой…

— Заперты, — бормотал между тем человек в ящике, — заперты лесами и болотами, попавшие в западню… они были перебиты теми, кого прежде убивали, как скот, так что жизнь их и смерть зависели от гнева или от сострадания варваров…

— Он рассказывает о гибели своего легиона, — пояснил Хирт. — Римляне попали в засаду…

— Я учился в университете и знаю латынь, — перебил его Гегель.

— Посреди поля белели скелеты, где одинокие, где наваленные грудами, смотря по тому, бежали ли воины, или оказывали сопротивление… были здесь и обломки оружия, и конские кости, и человеческие черепа, пригвожденные к древесным стволам… Стояли жертвенники, у которых варвары принесли в жертву трибунов и центурионов первых центурий…

— Что случилось с тобой? — крикнул Хирт по-латыни. — Что случилось с тобой, легионер?

Римлянин продолжал вылезать из ящика, но это получалось у него плохо — мышцы не слушались, руки беспомощно скользили по гладкому металлу. Но он по-прежнему не отрывал взгляда от Гегеля и продолжал монотонно бубнить:

— Вар и его полководцы приняли печальное, но продиктованное необходимостью решение заколоться собственными мечами из страха перед тем, что их живыми возьмут в плен или что они погибнут от руки ненавистных врагов… Когда это стало известно, то все перестали обороняться, даже те, кто еще имел для этого достаточно сил. Одни последовали примеру своего вождя, а другие, бросив свое оружие, дали себя убить первому попавшемуся врагу, так как никто, даже если бы он этого хотел, не мог подумать о бегстве…

Рука его подогнулась и он тяжело упал в ящик, стукнувшись затылком о металл.

— Имя! — заорал Хирт, подскакивая к ящику. — Твое имя, легионер!

— Мое имя Виктор, — глухо донеслось из ящика. — Виктор… Меня принесли убили на жертвеннике. Принесли в жертву. Я не хотел умирать…

— Проклятье! — Хирт в ярости ударил кулаком по стенке ящика. — Вы все испортили, Гегель!

Оберштурмбаннфюрер подошел и заглянул в ящик. С лицом римлянина происходили странные вещи. Оно растекалось на глазах, как будто бы плавился лед. Дернулась и отвисла челюсть, демонстрируя почерневшие зубы. Из легких легионера вырвалось странное шипение. Пальцы, только что мертвой хваткой вцепившиеся в край ящика, безвольно разжались — белые кости проткнули расползавшуюся, как гнилое тряпье, кожу.

— Он уходит! — прыгающим голосом проговорил Хирт. — Уходит! Это вы во всем виноваты!

Гегель не ответил. Он стоял и смотрел, как тело легионера Виктора превращается в бесформенную кучу стремительно разлагающейся плоти.

Подмосковье, июль 1942 года

— Лев Николаевич, вы должны остановить войну.

Кто-то огромный и невидимый шептал эти слова на ухо Гумилеву. Темное облако, из которого исходил шепот, пронизывали багровые прожилки, похожие на вены с огненной кровью.

Гумилев шагнул в это облако, ожидая, что сейчас его лицо обожгут пылающие нити, но за клубящейся завесой была только пустота. Он почувствовал, что проваливается в бездонную пропасть, дернулся… и проснулся.

Фосфоресцирующие стрелки часов показывали половину четвертого утра. На улице было еще темно, но небесная ладья солнечного бога Ра уже взмывала в небо над Уралом. В Норильсклаге начинался очередной рабочий день. «Как там Томаш?» — некстати подумал Лев, и понял, что больше уже не заснет.

Последние две недели он пытался возвести стену между своей нынешней жизнью и недавними, столь свежими лагерными воспоминаниями, и порой ему казалось, что ему это удается. Однако три года, проведенные в лагере, были слишком тяжелым грузом, чтобы сбросить его с плеч в одно мгновение. Даже если это и получилось бы, шрамы на плечах от впивавшихся в тело лямок зажили бы еще не скоро.

Лагерь в его голове был как подкожный нарыв: незаметный для окружающих, он постоянно ныл, болел, а еще невыносимо чесался, так что хотелось уже разодрать его, а лучше — вырезать остро отточенным скальпелем.

Жаркий, прогретый солнцем июль не мог растопить темный кусок льда, вмороженный в сердце жестокими метелями Таймыра. Когда зиму за зимой ты живешь там, где минус шестьдесят, в ласковое лето и васильковые поля над сонной рекой верится с трудом.

Если бы Гумилев попал в любимую им среднеазиатскую пустыню с резкими перепадами между дневным зноем и ночным холодком, шок был бы не так велик. Но тут, в разомлевшем от июльской жары Подмосковье, можно было выйти ночью на террасу в одних трусах — и долго стоять, ощущая голой кожей теплый ветерок. И чувствовать себя сбежавшим из замерзшего ада грешником. Кого там Данте помещал в последний круг своей преисподней, в ледяное озеро Коцит? Предателей?

Он, Лев Гумилев, вроде бы никого не предал. Ему предложили свободу, не требуя ничего взамен — и он согласился. А кто бы отказался на его месте?

И все же покоя в душе не было. «Не требуя ничего взамен» — лукавство, самообман. «Вы должны остановить войну, Лев Николаевич» — вот что от него потребовали, и вот на что он ответил согласием, хотя и знал, что это невозможно. «Вы должны поднять гору Эверест!» «Вы должны превратиться в голубя и взлететь на колокольню Ивана Великого!» Есть, товарищ капитан! Разрешите выполнять, товарищ капитан?

Впрочем, товарищ капитан и сам не знал, каким образом бывший ЗК Норильсклага будет выполнять поставленную перед ним задачу. Всю дорогу до Москвы Лев пытался разговорить его, но капитан Шибанов лишь отшучивался и переводил беседу на другую тему. На аэродроме они расстались: Шибанов сдал Льва низенькому полному кавказцу, потевшему в мешковатом траурного цвета костюме, сел на мотоцикл и укатил, обдав на прощанье синим бензиновым выхлопом. Кавказец Льву представляться не стал, молча махнул пухлой ладонью в сторону автомобиля — садись, мол.