Отказ - Камфорт Бонни - Страница 14

• Предыдущая
• 14/81
• Следующая

– Они так малы, что проходят сквозь клетки нашего тела, словно сквозь большую теннисную ракетку.

– Откуда вы это знаете?

Рука его скользнула выше, туда, где начинались волосы.

– Я люблю астрономию. Она дает возможность прикоснуться к мировому порядку. Тут-то и ощущается божественный промысел.

– Стало быть, вы верите в Бога?

В моем голосе, должно быть, появилась жесткость, потому что он убрал руку и повернулся ко мне лицом.

– Приходится верить. Без этого жизнь была бы слишком беспросветной.

Я снова почувствовала печаль от того, что потеряла способность верить в Бога. – Как вам жилось в Никарагуа?

Он опять откинулся на спинку скамейки и посмотрел на море.

– По-разному. У моей семьи была большая плантация кофе рядом с Матагальпой – около шести тысяч акров и две тысячи голов скота. Мы жили в большом доме, у нас было много слуг.

– У вас еще есть там родственники? Он медленно кивнул.

– Я родом из большой католической семьи, и очень многие из тех, кого я любил, похоронены там.

Взгляд его стал печальным, он отвернулся и сделал глоток вина.

– Извините, – мягко сказала я. Он быстро улыбнулся.

– Все в порядке. Я постоянно делаю вклады в Фонд гуманитарной помощи, но это никак не стыкуется с моей жизнью здесь: с моим делом, с моими деньгами, с моей семьей. Я должен был как-то покончить с прошлым, избавиться от комплекса вины. Но вы видите – рано или поздно увидите – он все еще при мне.

Я посочувствовала ему от души, но ощутила какую-то отчужденность. Он вырос иначе, у него были другие праздники, другая религия, другой язык.

– А вы? – спросил он. – Или мне одному обнажать душу?

– Я выросла в обстановке маленькой гражданской войны, – сказала я. – Я была единственным ребенком, и мои родители много ссорились.

– Почему у них был только один ребенок?

– У моей матери было два выкидыша, а потом пришлось удалить матку. Я жалела, что у меня нет братьев и сестер, тогда на меня бы меньше давили.

– Не знаю. Я – самый младший из пятерых, но на меня давили постоянно. Я – единственный, кто не учился в колледже. Моя сестра и старший брат – юристы, другой брат – дантист, а брат, который всего на год старше меня, – оптик.

Я улыбнулась.

– Мне нравятся «паршивые овцы». Они обычно оказываются самыми интересными членами семьи.

– Это точно. Кто продолжает дело моей матери? Кто был рядом с ней, когда она была больна? Я – единственный, кто не живет в Майами, и только меня она хочет видеть.

О, нет, подумала я. Из нее, наверное, выйдет отвратительная свекровь. Будет звонить среди ночи. Вызывать его к себе по какому-нибудь пустяковому поводу. Будет ненавидеть меня за то, что я похитила ее сокровище.

– Ваш отец жив? Он покачал головой.

– Пять лет назад у него был удар. Моей матери сейчас восемьдесят один год, с ней постоянно живут слуги, и она еще довольно крепкая.

Крепкая и упрямая, – подумала я. Он повернулся ко мне.

– Как, доктор, я плохо прошел ваши тесты?

Я покраснела и рассмеялась, и тогда он взял мое лицо в свои руки и поцеловал меня в губы.

Время замедлило свой ход. Я закрыла глаза и почувствовала, как расслабляется все мое тело. Когда он отодвинулся, я глотком допила все, что оставалось в моем фужере, и глуповато улыбнулась, но мир уже переменился.

Перед едой я отправилась в ванную для гостей на первом этаже. Там стояла открытая коробка в форме сердечка с сухими духами, лежали ножницы, а еще – несколько семейных фотографий в овальных серебряных рамках.

В подростке, одетом в смокинг, я узнала Умберто. Там стояла также фотография пожилой женщины в кресле на колесиках, мантилья покрывала ее голову и плечи. На другом снимке Умберто держал за руку очень маленького мальчика. Я решила потом расспросить его об этих людях и пошла к нему на кухню.

В кухне тоже звучала музыка. Он подпевал, повторяя последние слова строчек.

– …как-нибудь… – мурлыкал он, – …ты останешься… – увы, несмотря на свою очевидную любовь к музыке, хорошим слухом он не отличался, – …незабываемо…

Я улыбнулась.

Эсперанца сидела в клетке, специально оборудованной для интенсивного лечения: особое устройство разбрызгивало там антибиотик. У птицы было острое респираторное заболевание и, как объяснил Умберто, такой способ лечения был самым эффективным. Она выглядела очень несчастной, но Умберто заверил меня, что ее уже так лечили, и что все пройдет. В дальнейшем он собирался держать ее дома.

– Хорошо бы пошел дождь, – сказал он, взглянув в окно на чистое небо, на котором начинали появляться звезды. – В этом отличие от Никарагуа, и этого мне здесь не хватает. В течение нескольких месяцев там идут дожди каждый день.

– А для меня самое приятное в дожде – это слушать, как он стучит, лежа в кровати, и знать, что не придется выходить на улицу. Но в последнее время я не могу припомнить случая, чтобы мне не приходилось подниматься с постели.

– Вот видишь! Я же знал, что тебе нужен отдых! Я люблю дождь, его запах, его звук. Я представляю себе, как каждая травинка, каждое деревце, каждое живое существо, испытывающее жажду, говорит: «а-а-а-х-х-х».

Я засмеялась и стала наблюдать, как он готовит.

Я правильно представляла его себе на кухне. Он так и танцевал там, перебегая от одного блюда к другому, пробовал одно, помешивал другое. Он отметил, что кухня – это единственное место, где он следовал правилу «уходя, убери». Судя по тому, как выглядел его дом, во всех остальных местах он этому правилу не следовал.

Еда была простая: чилийский морской окунь, картофельное пюре и салат, но приготовлено все было потрясающе. Никогда я не ела такого мягкого и сладкого морского окуня, не помню, чтобы картофельное пюре было таким воздушным, а в салате так искусно подобраны овощи.

Только когда мы пообедали и выпили целую бутылку вина, я решила спросить его о том, что меня интересовало с первого нашего свидания.

– Расскажи мне о человеке, которого ты упоминал. О том, который никогда не любил. – Я молила небо, чтобы этим человеком не оказался он сам.

Он взял свой стакан, допил его и принялся крутить его на столе.

– Я никогда о ней не говорю.

– Извини.

– Нет, тебе я расскажу. Она была очень красивой. Она – из богатой никарагуанской семьи, впоследствии разорившейся. Я встретил ее в Майами восемь лет назад и был совершенно покорен. У нее была репутация человека бесчувственного. Ее называли Снежной Королевой.

Она училась на врача и перевелась сюда, чтобы быть рядом со мной. Заниматься с ней любовью было трудно и требовало от меня огромного терпения, но я считал, что нужно преодолеть это препятствие, чтобы добиться ее.

Закончив ординатуру, она меня покинула. Да, конечно, эта боль – здесь, сказал я себе. Ты всегда знал, что так и будет.

В течение трех лет я с ней не виделся, и все это время я неустанно трудился над своим «Парадизом». Ресторан отвлекал меня. Мне нравилось, что моя кухня принесла мне славу и признание, а внимание других женщин помогло мне излечить мою уязвленную гордость.

Однажды она без всякого предупреждения вошла в ресторан, я провел ее в свой кабинет. «Скажу все кратко, – объявила она. – Я сделала ошибку. Мне не следовало уходить от тебя». Я обнял ее и сказал, что никогда не переставал ее любить. Потом я спросил: «Почему ты пришла ко мне теперь?» – «Потому, – ответила она, – что когда я была с тобой, я чувствовала себя настолько удовлетворенной, насколько это для меня возможно. Я никогда никого не любила. Я пыталась, но я не могу. Я хочу предложить себя тебе, потому что теперь ты знаешь все».

Можешь себе это представить? Единственная женщина, на которой я когда-либо хотел жениться, и холодная, как лед. Мне пришлось собрать всю свою волю и сказать ей, что я не могу на ней жениться при таких условиях. Мне пришлось признаться себе в том, о чем я знал, но чего пытался не замечать.

Его печальные глаза и простые слова только подчеркивали горечь его рассказа.

• Предыдущая
• 14/81
• Следующая