Кузина Бетта - де Бальзак Оноре - Страница 63

• Предыдущая
• 63/106
• Следующая

— Если я скажу такую вещь Марнефу, бедный ты мой Гектор, он сыграет с нами какую-нибудь скверную штуку. Послушай, скажи-ка ты ему сам, что нужно обождать, а я за это не берусь. О, я предвижу, что меня ожидает! Он знает, как наказать меня: он не уйдет из моей спальни... И не забудь: тысячу двести франков ренты для малыша!

Юло отозвал Марнефа в сторону; чувствуя, что его наслаждениям угрожает опасность, он впервые в жизни оставил свой высокомерный тон, — так его ужаснула мысль, что этот полумертвец расположится в спальне красавицы.

— Марнеф, друг мой, — сказал он, — сегодня подымался вопрос о вас. Но сразу вам не удастся стать столоначальником... Нужно выждать некоторое время.

— Я буду столоначальником, господин барон, — отчеканил Марнеф.

— Но, милейший...

— Я буду столоначальником, — холодно повторил Марнеф, глядя попеременно то на барона, то на Валери. — Вы поставили мою жену перед необходимостью помириться со мною. Ну что ж! оставлю ее при себе, потому что она просто прелесть, милейший, — прибавил он с ужасающей иронией. — Тут я больше хозяин, чем вы в министерстве.

Барон почувствовал нестерпимую острую боль в сердце и едва сдержал слезы. Во время этой короткой сцены Валери успела шепотом сообщить Анри Монтесу о мнимых притязаниях Марнефа и, таким образом, на некоторое время избавилась и от бразильца.

Из четырех верноподданных только один Кревель, расчетливый владелец вышеобрисованного особнячка, не подпал под эту меру; поэтому он так и сиял от удовольствия, воистину недвусмысленного, хотя Валери хмурила брови и строила укоризненные мины; но ничто не могло согнать с физиономии счастливого отца выражения полного блаженства. В ответ на упрек, высказанный ему Валери шепотом, он схватил ее за руку и сказал:

— Завтра, моя герцогиня, ты получишь особняк!.. Завтра ведь окончательная продажа с торгов.

— А обстановка? — спросила она с улыбкой.

— У меня имеется тысяча версальских, левобережных акций, купленных по ста двадцати пяти франков, а они подымутся до трехсот благодаря соединению двух железнодорожных путей, в тайну чего и я был посвящен. У тебя будет обстановка, как у королевы!.. Но уж теперь ты будешь принадлежать только мне! Верно?..

— Да, господин мэр! — промолвила с улыбкой эта буржуазная г-жа де Мертей[79]. — Но веди себя чинно! Уважай свою будущую супругу.

— Дорогой кузен, — сказала Лизбета барону, — завтра же, с раннего утра, я прибегу к Аделине, потому что — вы должны это понять — оставаться здесь мне просто неприлично. Займусь-ка я хозяйством маршала, вашего брата!

— Сегодня вечером я возвращаюсь к себе, — заявил барон.

— В таком случае я приду к завтраку, — усмехнувшись, добавила Лизбета.

Она понимала, насколько ее присутствие было необходимо при той семейной сцене, которая должна разыграться на следующий день. Поэтому с самого утра она отправилась к Викторену и сообщила ему, что Гортензия разошлась с Венцеславом.

Когда барон пришел домой, — это было около половины одиннадцатого вечера, — Мариетта и Луиза, окончив трудовой день, запирали наружную дверь квартиры, поэтому звонить ему не пришлось. Супруг, весьма раздосадованный своей вынужденной добродетельностью, прошел прямо в спальню жены и через приотворенную дверь увидел ее перед распятием: она молилась, застыв в выразительной позе, которая создает славу художникам и скульпторам, ежели им посчастливится передать всю ее живописность. В порыве исступленного восторга Аделина взывала: «Господи, помилуй нас, просвети его!» Так молилась она за своего Гектора. Картина эта, столь непохожая на то, что барон недавно видел в гостиной Валери, и эта мольба, в которой прорывалось все накопившееся за день горе, растрогали его; он невольно вздохнул. Аделина обернулась, лицо ее было залито слезами. Твердо уверенная, что молитва ее услышана, она вскочила и обняла своего Гектора со всею силой, какую придает нам счастье. Она освободилась от всяких эгоистических женских чувств, горе угасило последнее о них воспоминание. В ней живо было лишь чувство матери, забота о семейной чести, привязанность жены-христианки к заблудшему мужу, та святая нежность, которая никогда не умирает в сердце женщины. Все это читалось на ее лице.

— Гектор! — сказала она наконец. — Неужели ты вернулся к нам? Неужели бог сжалился над нашей семьей?

— Дорогая Аделина! — отвечал барон, входя в комнату и усаживая жену в кресло рядом с собою. — Ты самое святое существо на земле, и я давно уже не считаю себя достойным тебя.

— Тебе совсем немного придется приложить усилий, мой друг, — сказала она, держа Юло за руку и дрожа так сильно, словно у нее был нервный тик, — совсем немного усилий, чтобы все пошло хорошо...

Она не осмеливалась продолжать, она чувствовала, что каждое слово будет ему в осуждение, а ей не хотелось омрачать радость свидания, потоком хлынувшую в ее душу.

— Поступок Гортензии привел меня сюда, — отвечал Юло. — Эта девочка может сделать нам больше вреда своим необдуманным шагом, нежели моя безрассудная страсть к Валери. Но мы поговорим обо всем этом завтра утром. Гортензия спит, как сказала мне Мариетта. Оставим ее в покое.

— Да, оставим, — сказала г-жа Юло, которой вдруг овладела глубокая тоска.

Она догадалась, что барон вернулся домой не столько из желания повидаться с семьей, сколько из посторонних побуждений.

— Не надо ее тревожить и завтра. Бедняжка в таком угнетенном состоянии: она плакала весь день, — продолжала баронесса.

На другой день, в девять часов утра, барон, в ожидании дочери, которую приказано было позвать, не спеша ходил взад и вперед по огромной унылой гостиной, подыскивая доводы, силою коих он мог бы сломить упорство молодой женщины, оскорбленной и неумолимой, как бывает неумолима только безупречная юность, не ведающая постыдных сделок, ибо ей неведомы корыстные страсти и расчеты.

— Вот и я, отец! — произнесла дрожащим голосом Гортензия; милое личико ее уже побледнело от горестных переживаний.

Юло, сидя на стуле, обнял дочь и посадил ее к себе на колени.

— Ну-с, дитя мое, — сказал он, целуя ее в лоб, — мы повздорили и решились на смелый, но необдуманный шаг?.. Так не поступают благовоспитанные девицы. Уйти из дома, бросить мужа!.. Моя Гортензия не должна была делать этого, не посоветовавшись с родителями... Ежели бы моя милая Гортензия повидалась со своей доброй, превосходной матерью, она бы не причинила мне такого жестокого огорчения! Ты не знаешь света, а свет зол. Могут сказать, что твой муж сам отослал тебя к твоим родителям. Дети, воспитанные, как вы, под крылышком матери, дольше других остаются детьми, они не знают жизни! К несчастью, такое наивное и здоровое чувство, как твоя любовь к Венцеславу, не рассуждает, оно следует первому побуждению. Сердечко пых-пых, а вслед за ним и головка! Ревнивицы способны из мести сжечь Париж, не подумав о суде присяжных! Когда старик отец приходит к тебе и говорит, что ты не соблюдаешь правил приличия, ты должна ему верить. Я не говорю уже о том, какую боль, какие горькие минуты приходится мне переживать, потому что ты бросаешь пятно на женщину, сердца которой ты не знаешь, ненависть которой может быть страшна... Увы! Ты — сама искренность, наивность, чистота, ты все видишь в розовом свете. А тебя могут втоптать в грязь, оклеветать. Да и зачем, ангел мой, шутку принимать всерьез. Я могу поручиться, что твой муж невиновен. Госпожа Марнеф...

До этой минуты барон очень мило и выразительно читал дочери нотацию и, как искусный дипломат, готовился ввернуть в свою речь имя г-жи Марнеф; но, услышав это имя, Гортензия вздрогнула, словно ей нанесли тяжкое оскорбление.

— Выслушай меня! У меня есть и жизненный опыт, и наблюдательность, — продолжал отец, не давая дочери заговорить, — Эта дама обходится с Венцеславом чрезвычайно холодно. Да, да, над тобой просто подшутили. Я приведу тебе доказательства. Видишь ли, вчера Венцеслав там обедал...

• Предыдущая
• 63/106
• Следующая