Кузина Бетта - де Бальзак Оноре - Страница 49

• Предыдущая
• 49/106
• Следующая

— Тут две кровати, — пояснял Кревель, указывая на диван, из которого выдвигалась постель, как ящик из комода. — Вот одна, а другая в спальне. Стало быть, мы оба можем здесь переночевать.

— Доказательства! — твердил барон.

Кревель взял свечу и повел своего приятеля в спальню, где на диванчике Юло увидел великолепный халат Валери, — в этом халате она щеголяла на улице Ванно, а потом переправила его в квартиру Кревеля. Мэр нажал потайную пружину прелестного наборного секретера, именуемого поверенный тайн, порылся в нем, вынул письмо и протянул барону.

— Вот тебе, читай.

Член Государственного совета прочел записку, написанную карандашом:

— Узнаешь ее почерк?

— Бог мой! — сказал Юло, опускаясь в кресло, совершенно убитый. — Я узнаю все ее вещи... вот ее чепчики, ее туфли. Да ну же! Говори, давно ли...

Кревель кивнул в знак того, что он понял вопрос, и вытащил из секретера целую пачку счетов.

— Смотри, старина! Я уплатил подрядчикам в декабре тысяча восемьсот тридцать восьмого года, а в октябре, за два месяца перед тем, в этом прелестном домике мы справляли новоселье.

Член Государственного совета понурил голову.

— Как же, черт возьми, вы устраиваетесь? Каждый ее час у меня на учете.

— А прогулка в Тюильри?.. — потирая от восторга руки, сказал Кревель.

— Ну и что же? — спросил барон, недоумевая.

— Твоя так называемая любовница отправляется в Тюильри. Считается, что она прогуливается там от часу до четырех. Но, раз-два! Скок да скок, и она тут! Ты читал Мольера? Так вот! Твой титул, барон, не плод воображенья[64].

Сомнений больше не было, и Юло погрузился в зловещее молчание. Катастрофы располагают сильных и мыслящих людей к философствованию. По своему душевному состоянию барон напоминал человека, заблудившегося ночью в лесу. Его угрюмое молчание, его искаженное, осунувшееся лицо встревожили Кревеля, вовсе не желавшего смерти своему сподвижнику.

— Как я тебе уже сказал, старина, мы с тобою квиты. Сыграем решающую... Хочешь сыграть решающую, а? Ну-ка! Кто кого!

— Почему это, — говорил Юло, рассуждая сам с собою, — из десяти красивых женщин по меньшей мере семь распутниц?

Но барон был чересчур расстроен, чтобы найти решение загадки. Красота имеет великую власть над человеком. Всякая власть, не встречающая противовеса, власть без препон, ведет к злоупотреблениям, к безрассудству. Произвол — это безумие власти. У женщины произвол — это безумие ее прихотей.

— Тебе грех жаловаться, дорогой мой собрат, — у тебя жена красавица, и она весьма добродетельна.

— Я сам виноват, — сказал Юло. — Я пренебрег женой, причинил ей много страданий, а ведь она — ангел! Бедная Аделина, ты отомщена! Она безропотно страдает в одиночестве, она достойна преклонения, она заслуживает моей любви, я должен бы... ведь она все еще прелестна, такая беленькая, стройная — и, право, даже помолодела... А есть ли на свете женщина подлее, бесстыднее этой злодейки Валери?

— Она негодяйка, — подтвердил Кревель, — развратница! Таких, как она, следовало бы стегать кнутом на площади Шатле... Но, дорогой мой Канильяк, раз мы с тобой «голубые кафтаны», распутники в духе Регентства и живем в самом что ни на есть восемнадцатом веке, среди всех этих Трюмо, маршалов Ришелье, маркиз Помпадур и Дюбарри, то нам, пожалуй, не к лицу прибегать к полицейской расправе.

— Как добиться, чтобы тебя любили?.. — вопрошал Юло, не слушая Кревеля.

— Глупо нам с тобой мечтать о любви, милый мой, — сказал Кревель. — Хорошо еще, что нас с тобой терпят. Ведь госпожа Марнеф во сто раз распутнее Жозефы...

— И корыстнее!.. Она мне обошлась уже в сто девяносто две тысячи франков!.. — вскричал Юло.

— И сколько сантимов? — съязвил Кревель. Как богач, он находил эту сумму ничтожной.

— Сразу видно, что ты ее не любишь, — печально сказал барон.

— С меня хватит! — заметил Кревель, — Ведь она от меня получила больше трехсот тысяч франков!..

— Где же все это? Куда все это уходит? — восклицал барон, хватаясь за голову.

— Ежели бы мы с тобой сговорились, как юнцы, которые в складчину содержат грошовую лоретку, — Валери дешевле бы нам обошлась...

— А ведь это мысль! — поддержал барон. — Но она бы все равно обманывала нас. Ну а что ты думаешь, толстяк, о бразильце?..

— Ах ты старый воробей! Да ведь ты прав! Нас надули, как каких-нибудь акционеров!.. — сказал Кревель. — Любая из этих женщин — компания на паях!

— Так она сама сказала тебе про свечу на окне?.. — спросил барон.

— Друг мой! — воскликнул Кревель, становясь в позу. — Мы с тобой околпачены! Валери просто... Она велела задержать тебя здесь... Теперь мне все ясно... У нее бразилец... Баста! Отказываюсь от нее! Все равно обманет. Держи ее за руки, она пустит в ход ноги. Ах ты дрянь этакая, потаскуха!

— Она ниже всякой проститутки, — сказал барон. — Жозефа и Женни Кадин, те хоть имели право нас обманывать, они откровенно торгуют своими прелестями!

— Но она-то... Ведь она разыгрывает скромницу, святую, — сказал Кревель. — Слушай, Юло, возвращайся-ка к своей жене, ведь у тебя неважно идут дела... Поговаривают о каких-то векселях, выданных тобою мелкому ростовщику, некоему Вовине, специальность которого ссужать деньги лореткам. Что касается меня, теперь я уж излечился от пристрастия к порядочным женщинам. А впрочем, на что нам, в наши-то годы, нужны эти мошенницы, которые, говоря откровенно, и не могут не обманывать нас? У тебя, барон, седые волосы, вставные зубы. Ну а я? Похож на Силена. Лучше я буду копить деньги. Деньги не обманут. Правда, казначейство доступно каждому, но только раз в полгода, зато оно дает мне проценты, а этой женщине нам самим приходится платить... Ради тебя, дорогой мой собрат Гюбетта[65], старый мой сообщник, я еще могу мириться со своим положением — патологическим, нет, философическим. Но из-за какого-то бразильца, который, может быть, вывез из своей страны подозрительные колониальные товары...

— Женщина — существо необъяснимое, — изрек Юло.

— Вполне объяснимое, — возразил Кревель. — Мы стары, а бразилец молод и красив...

— Да, это верно! — сказал Юло. — Согласен, мы стареем. Но, друг мой, как отказаться от этих прелестных созданий, от удовольствия видеть, как они раздеваются, причесываются, лукаво улыбаются нам из-под руки, укладывая свои папильотки, строят милые гримаски, несут всякий вздор, упрекают нас в холодности, когда у тебя голова пухнет от забот, и все-таки развлекают нас?

— Да, черт возьми, это единственная радость в жизни!.. — воскликнул Кревель. — Ах, когда этакая очаровательная мордашка вам улыбнется да скажет: «Мой котик, знаешь ли ты, как ты мил! Ведь я совсем не такая, как другие женщины, которые увлекаются легкомысленными юнцами с козлиной бородкой, вертопрахами, курильщиками, грубыми, как лакеи! Они молоды и потому нахалы!.. Словом сказать, они приходят к вам, говорят: здравствуйте — и исчезают... Ты вот подозреваешь меня в кокетстве, а я предпочитаю этим молокососам людей солидных, так лет пятидесяти, — они надежнее. Уж они-то нам верны: они знают, что женщину легко потерять, и ценят нас... Вот почему я люблю тебя, мошенник ты этакий!..» И все эти, скажем, объяснения в любви сопровождаются такими милыми гримасками, шалостями и... ах! все это лживо, как посулы отцов города!..

— Ложь часто дороже истины, — сказал Юло, вспоминая прелестные сценки, которые комически воспроизвел Кревель, передразнивая Валери. — Ложь дается не легко, ведь приходится расшивать блестками ее театральные костюмы...

— Какие они ни есть лгуньи, а в конце концов мы у них своего добиваемся, — цинично сказал Кревель.

• Предыдущая
• 49/106
• Следующая