Русские куртизанки - Арсеньева Елена - Страница 3

• Предыдущая
• 3/12
• Следующая

Грянула гроза: Андрей и его братья, тоже служившие у цесаревича Петра, были арестованы, просидели два года в заключении, а потом отправлены на службу в отдаленные полки. Андрей, к примеру, загремел аж в Оренбург, в степь глухую! Заодно с Чернышовыми получила отставку и фрейлина Марья Симоновна Чоглокова, нарочно приставленная следить за нравственностью будущей императрицы: держать и не пущать! Чоглокова была с Екатериной более чем строга… но вот надо же, такая оплошка вышла!

Прасковья же Румянцева, выздоровев, оказалась чиста и невинна перед государыней и будущим императором. Ведь при допросах Екатерина, ее любовник и прочие вольные и невольные соучастники этой истории держались стойко, отводили глаза, прятали концы в воду, молчали мертво о времени, когда связь началась, – и, таким образом, Прасковья оказалась как бы ни при чем, вышла сухой из воды и вновь воротилась на свое место – к Екатерине Алексеевне, которую она уже тогда начала называть запросто – Като. Вернее, не сама начала, конечно, а получила на это высочайшее дозволение.

Хоть острастка, полученная Екатериной, была сурова, она вовсе не заставила ее распроститься с жаждой телесных удовольствий. Тем паче что императрица жаждала прибавления семейства цесаревича, а при тех отношениях, которые сложились между молодыми супругами, этого можно было ждать до морковкина заговенья. Елизавета в строгой тайне призвала пред свои ясные очи двух молодых и удалых господ – сексуального Сергея Салтыкова и шута горохового, милашку-обаяшку Льва Нарышкина – и без околичностей объяснила, какая пред ними стоит важная государственная задача. Приятелям самим предстояло решить, кто станет premier amant, первым любовником, у великой княгини.

Конечно, чувство юмора у Екатерины было отменное, однако она предпочитала в постели уж лучше Вольтера или Монтескье читать, чем хохотать, а потому победу легко одержал Сергей Салтыков. Левушка Нарышкин (ну никак невозможно было его называть иначе!) умылся слезами, не стерев при этом улыбки со своей симпатичной физиономии – словно чувствовал, плутишка этакий, что когда-нибудь и его черед настанет! – и посторонился, оставшись верным другом как Салтыкова, так и Екатерины, а тем временем близко, ближе некуда, подружившись с Прасковьей, которая Салтыкова тихо недолюбливала и только и ждала, когда он провалится.

Вот уж кто обрадовался, когда завершился сей роман Екатерины, так это Прасковья! Конечно, Салтыков был хорош собой и сослужил службу Русскому государству немалую, даровав (очень вероятно, правда, генетической процедуры за давностию лет провести уж невозможно, а жаль!) русскому престолу наследного царевича Павла Петровича, однако человек он был легкомысленный и исчислял свою доблесть количеством одержанных над дамами побед.

Ну что ж, Прасковья очень жалела подругу, которая сокрушалась сердцем из-за такого откровенного изменщика. Фрейлина Румянцева проследила, где Сереженька обычно назначает свидания графине Марье Измайловой, одной из дам своего широкого и глубокого, очень приемистого сердца, – и, словно невзначай, провела туда Екатерину прогуляться. Подруги оказались рядом как раз вовремя, чтобы расслышать сладострастные рулады любовников и увидеть полный набор услуг, которые Салтыков оказывал хорошенькой фрейлине.

Прасковья облизнулась – нет-нет, Салтыков был категорически не в ее вкусе, но она просто органически не могла не возгореться желанием при виде столь отменной боевой оснастки! – и с любопытством уставилась на великую княгиню. Ей давненько хотелось узнать, ревнива ли будущая императрица, жестокосердна ли, мстительна ли. То есть кое-что о характере Екатерины Прасковья уже знала, но еще не все точки над i были расставлены.

Что и говорить, чело Екатерины омрачилось. Она вздохнула, губы искривились, и Прасковья замерла, ожидая услышать или горестные стенания (значит, слаба сердцем будущая государыня, горько же ей в жизни придется!), или гневный вопль (значит, жестока, и, стало быть, горько придется тем, кто рядом с ней), однако по губам Екатерины пробежала только печальная усмешка, а потом Като сказала, взяв подругу под руку:

– Скушно мне, Прасковья. Развлеки меня!

Именно в то мгновение, признавалась позднее Прасковья Александровна, она и поняла, сколь сильную личность видит перед собой, именно тогда прониклась к Екатерине горячей преданностью и дала слово никогда, ни в чем, ни за что ей не изменить.

Ну что ж, будущее проверит, сколь прочно держала Прасковья это слово… но не станем забегать вперед!

– Развлечь тебя, Като? – расцвела Прасковья в улыбке. – Да изволь! Нынче же вечером, коли велишь!

Нынче же вечером из спальни великой княгини тайно выскользнули две фигуры – в мужских костюмах, однако слишком узкоплечие и широкобедрые для того, чтобы принадлежать мужчинам, – и прокрались через сад к тайной калиточке, возле которой их ожидала невзрачная карета.

Кучер фамильярно приподнял шляпу:

– Наше вам, дорогие дамы! Извольте садиться, домчу с ветерком!

Если бы в сей миг рядом случился человек, знакомый с придворным кругом, он непременно сказал бы, что голос сей принадлежит Льву Нарышкину… а впрочем, поскольку лицо кучера было закрыто маской, а волосы – париком, ничего утверждать наверняка было невозможно. Кстати, лица седоков были тоже закрыты масками, поэтому оставалось загадкой, как и почему кучер назвал их дамами.

Однако Бог с ними, с загадками, проследуем дальше за каретою, которая промчалась по темным, сонным улицам Санкт-Петербурга и остановилась около дома гофмаршала Александра Александровича Нарышкина, кузена веселого Левушки. Александр Нарышкин был женат на Анне Никитичне, урожденной графине Румянцевой, близкой родственнице Прасковьи. В Санкт-Петербурге ходили слухи, что дом Нарышкина для гостей всегда открыт – впрочем, как и его супружеское ложе…

У Нарышкина частенько собирались сестры гофмаршала, Мария и Наталья, – две отъявленные искательницы любовных приключений. Они всегда приводили с собой какого-нибудь интересного молодого человека, который желал взять несколько уроков в галантном обращении с дамами на балу, в беседе или же в постели. Хорошенькие сестрички никому и никогда не отказывали, и. таким образом. чуть не весь молодой Петербург перебывал в числе их учеников.

Нынче здесь оказался граф Станислав Понятовский, недавно приехавший из Варшавы.

Кучер, снявши маску, и впрямь оказался Львом Нарышкиным, однако гости – вернее, гостьи – предпочли сохранить инкогнито и остались в масках. Любезная хозяйка называла их «дорогие иноземки», и, даже если у нее и возникли какие-то мысли о том, кто пожаловал нынче в ее гостеприимный дом, она держала эти мысли при себе.

Левушка веселился, называл Понятовского польским шпионом, обещался непременно донести государыне о его враждебной деятельности, а между тем «шпион» мало внимания обращал на его болтовню, потому что увлекся переглядками с одной из приезжих «иноземок».

Подали вина, начались совсем уж веселые и фривольные разговоры… как-то так получилось, что Понятовский и неизвестная гостья сначала сели рядышком, а потом прошли посмотреть, что за мебель стоит в соседней комнате, каковы мягки там кушетки да диваны…

Вторая дама проводила их завистливым взором, который не остался не замеченным хозяйкой.

– Что-то ты невесела, Прасковьюшка? – ласково промолвила Анна Никитична Нарышкина. – Неохота замуж, да?

– Ой, неохота, – тяжело вздохнула та, снимая маску и впрямь оказываясь не кем иной, как Прасковьей Румянцевой. – Жарко в личине, передохну. Налей мне вина, Аннушка, посоветуй, как быть. Сама знаешь, кого мне сватают.

– Слышала, слышала, – кивнула Анна Никитична. – Ну что ж, Брюсы – род хороший, у императрицы на добром счету, да и жених твой, Яков Александрович, богат, собой пригож, молод…

– Моложе меня! – поджала губы Прасковья. – На три года моложе! Мне двадцать два. Ему девятнадцать. Был бы хоть ровесник, а то мальчишка! Мне по нраву мужчины значительные, умудренные летами и опытом.

• Предыдущая
• 3/12
• Следующая