Сатанинский смех - Йерби Фрэнк - Страница 57

• Предыдущая
• 57/90
• Следующая

С этими словами он повернулся и спокойно стал спускаться по лестнице. Через три минуты галереи Манежа для верховой езды впервые с того дня, как здесь начало заседать Собрание, опустели. Августин же, услышав шаги Жана по лестнице, вскочил на ноги с величайшей поспешностью и заторопился через зал, приволакивая одну ногу.

Жан остановился посреди зала и поклонился председателю.

– Думаю, господин председатель, – насмешливо сказал он, – можем продолжить наше заседание, и в гораздо более комфортабельной обстановке, чем раньше, не так ли?

Затем он спокойно занял свое место. Вспыхнули аплодисменты, но большинство депутатов смотрели на него, и в их глазах можно было прочитать два чувства. Эти чувства, Жан видел, были – восхищение и ужас.

“Я потерпел поражение, – горестно думал он, – их я не освободил, а себя вновь закабалил. Теперь я не могу уехать из Парижа, даже для того, чтобы предпринять розыски моей бедной Николь. И чем больше я позволяю этому делу оставаться без движения, тем труднее сдвинуть его с места. Все мои сегодняшние театральные жесты ничего не стоят, кроме того, что я подвергаю себя еще большей опасности…”

Он повернул на улицу де Севр и присел за столиком в кафе Виктуар, где обычно встречались умеренные, число которых быстро уменьшалось. Он зашел туда просто по привычке и потому что был французом до мозга костей. “Как все французы, – с насмешкой подумал он, – я скорее умру, чем перестану заходить в кафе, где витают самые противоречивые идеи… Да, это глупость, я уверен. Я должен посещать кафе Шарпантье, где собираются кордельеры, или даже время от времени выпивать стаканчик с якобинцами. Тогда буду знать, какой следующий шаг они предпримут. Мало пользы разговаривать с теми, кто согласен с тобой…”

– Гарсон, – позвал он, – графин самого лучшего, если можно!

Однако в этот вечер даже вино не приносило ему облегчения. Он оставил наполовину выпитый графин и взял фиакр, чтобы ехать к себе в предместье Сент-Антуан. Но он не пошел к себе.

“Я видывал лицом к лицу толпу, – подумал он, – но это гораздо труднее. Почему в одном случае у человека избыток мужества и так не хватает в другом? Видимо, этого качества – морального мужества – я почти лишен. Сейчас я предпочел бы умереть, чем встречаться с Пьером и Марианной. И с Флореттой – о, Боже!”

Но деваться было некуда. Он вылез из фиакра, расплатился с кучером и отпустил его. Потом стал подниматься по лестнице.

– Входи, Жан, – спокойно сказала Марианна.

Он не протянул Пьеру руку. У него было ощущение, что Пьер не примет ее. Пьер сидел, глядя на него, и глаза его напоминали синий лед. Потом он встал.

– Если бы я не был человеком практическим, – медленно произнес он, – и крестьянином по крови, я показал бы тебе на дверь, Жан Поль Марен. Но я и то и другое и к тому же, думаю, немного трус. Новое предприятие запущено. Мы наводнили Париж объявлениями о нем. И не проходит часа, чтобы толпы людей не обращались к нам, требуя одежду, из которой мы можем показать только образцы. Ладно. Дело пойдет хорошо. Что касается твоей личной жизни, это твое дело. При обычных обстоятельствах я посмеялся бы и забыл, я и сам не святой, как ты прекрасно знаешь…

Он замолчал, всматриваясь в лицо Жана.

– Но сейчас, зная, что ты творишь, жалею тебя от всего сердца и в то же время ненавижу за то, что ты сделал с Флореттой…

– Она знает? – задохнулся Жан.

– Предполагает. Жан, Жан, мы – Марианна и я – полюбили эту бедную нежную девочку, как будто она наш ребенок. Она каждую ночь плачет из-за тебя, она почти ничего не ест… Она сейчас у нас, в той комнате, и, когда я выскажу тебе все, ты должен пойти и успокоить ее, если сможешь. Одно я тебе должен сказать: когда станут поступать доходы от нашего предприятия, я верну тебе до последнего су все, что ты вложил. Тогда мы будем в расчете, и нашей дружбе конец, потому что такую глупость и жестокость я считаю нестерпимой. Я все сказал. Возможно, я ошибочно сужу о тебе, возможно, у тебя есть какое-то объяснение…

Жан услышал просительную ноту в дрожащем голосе Пьера. Он знал, что его старый друг ищет любую точку, опираясь на которую, он мог бы согласовать свое чувство справедливости, свою веру в то, что хорошо и что плохо, с бесконечно дорогой для него дружбой.

– Нет, – глухо сказал Жан, – нет никаких объяснений. Могу я сейчас увидеть Флоретту?

Пьер посмотрел на него.

– Ладно, – сказал он. – Валяй.

И неожиданно голос его стал усталым и совсем старческим.

Флоретта лежала на маленькой кровати лицом вниз. Но, услышав его шаги, повернула голову, и он увидел, как слезы катятся по ее лицу, вытекая из прекрасных, ничего не видящих глаз.

– Жан, – прошептала она.

– Да, Флоретта, – с трудом выговорил Жан и потом добавил: – Пожалуйста, не плачь из-за меня, я этого не стою.

– Я плачу, потому что ты этого стоишь, – сказала она. – Но ты, мой Жан, не беспокойся, я… я буду в порядке…

– Я животное, – сказал Жан, и голос его был полон горького презрения к самому себе. – Послушай, Флоретта, я никогда не оставлю…

Но она поднялась с постели и приложила палец к его губам.

– Не говори так, любовь моя! – прошептала она. – Иди к ней! Иди и насыться этой женщиной, чей даже голос – зло! А потом возвращайся ко мне. Ты вернешься, знаю, потому что ты хороший. Настанет день, когда тебя будет тошнить от нее, когда от одного вида ее лица тебя вырвет – тогда ты вернешься ко мне. Буду ждать тебя, мой Жан! А сейчас не могу позволить тебе оставаться здесь против твоей воли. Я женщина, Жан, – женщина с ног до головы, хотя ты никогда не верил в это. Я так же способна ревновать, как и всякая другая. И когда ты в конце концов станешь моим, ты им будешь полностью, весь, целиком. Я не стану делить тебя ни с Богом, ни с дьяволом!

– Флоретта! – начал Жан.

– Нет, выслушай меня! Она околдовала тебя, потому что только в одном твоя слабость. Знаю, она, должно быть, прелестна, а ты, как человек страстный, ошибочно принимаешь ее порочную телесную страсть за нечто гораздо большее. Когда-нибудь я покажу тебе, что такое подлинная страсть, что такое любовь, ибо я обладаю всем этим, это хранится в моем сердце, в моем теле, хранится для тебя… Думаю, могу сжечь тебя дотла, знаю, что могу! Какой бы она ни была, чем бы ни обладала – все это побледнеет рядом с тем, что кипит в моем сердце, горячей волной струится по моим венам каждый раз, когда ты прикасаешься ко мне…

Она стояла, глядя на него своими невидящими глазами, и крупные слезы текли по ее щекам.

– Ты никогда не целовал меня, – прошептала она. – Хочу, чтобы ты поцеловал меня сейчас. Да, подойди и поцелуй меня, а потом – уходи!

Жан наклонился и обнял ее. Но ее маленькие ручки неожиданно взметнулись словно в конвульсии, обхватили его шею, она встала на цыпочки, нашла его рот и прильнула к нему, лаская его с ужасом и мукой, с нежностью и, в конце концов, с откровенной, неприкрытой страстью, похожей на огонь, порождающий жизнь, так она была чистосердечна, беззаветна, такой всепоглощающей, что ничего подобного он не испытывал в своей жизни, – даже поцелуй Николь был иным. Наконец, он высвободился из ее объятия и отодвинулся.

– О, Боже! – простонал он.

– Иди, Жан, – тихо сказала она и потом добавила: – Иди, проклятый!

Он спокойно повернулся и стал спускаться по лестнице.

У дверей своего дома Жан увидел фиакр. В нем сидела, ожидая его, Люсьена.

– Садись, – сказала она. – Я взяла на себя смелость взломать замок и упаковать твои вещи. Они уже в экипаже…

– Ты ведьма! – выругался Жан.

– О, не будь таким утомительным, – засмеялась Люсьена. – Садись!

Какое-то мгновение Жан Поль колебался, потом сел рядом с ней. Кучер щелкнул кнутом, и лошадь тронулась по темной, едва освещенной фонарями улице. Копыта в каком-то странном ритме зацокали по камням.

“Пропал, – выстукивали они по мостовой, – пропал, пропал, пропал…”

И звук этот эхом отзывался в сердце Жан Поля Марена.

• Предыдущая
• 57/90
• Следующая